23–24 июля

Мы бежали под дождем, держась поближе к стене библиотеки. Голубое охранное освещение делало нас плоскими, словно на фотографии, вытравливая из нашей внешности всякое подобие жизни. Дойл – чернила и кожа. Энола – кожа и кости и голодный взгляд. После того как мы вышли из машины, она мне и слова не сказала. Ключ Алисы, вставленный в замок, повернулся с приятным слуху щелчком. Сирена завыла в тот же миг, как открылась дверь. Я набрал на кнопочной панели цифровой код. Мои пальцы делали это с той же непринужденностью, с какой держали ручку либо переворачивали страницу. В воздухе пахло бумагой и пылью, а еще здесь витал присущий лишь Грейнджеру уникальный запах разложения и ветхости. Я пошел к выключателям.

– Не волнуйся, мужик. Я справлюсь, – заявил Дойл.

Он подошел к столу выдачи литературы и положил руку на настольную лампу. Одна за другой, издавая характерное шипение и мигая, начали зажигаться лампы дневного света, заливая все вокруг холодным зеленоватым светом. Зрелище было жутковатым, но Дойл, когда закончил, лишь тряхнул руками с таким видом, словно это для него обычное дело, все равно что надеть на ноги туфли.

Энола шла впереди. Она заметно дрожала.

– Маленькая Птичка! – позвал ее Дойл.

Она показала ему средний палец и устремилась наверх, направляясь к китобойному архиву. Дойл решил было последовать за ней, но я схватил парня за локоть:

– Не надо. Пусть себе идет.

Энола может сердиться на кого-нибудь несколько дней подряд. Однажды она отказалась со мной разговаривать после того, как я привез к нам домой Лизу Тамсен после конца смены в «Памп Хауз». Она кричала, что от Лизы воняет старым прогорклым маслом. Понадобилось семь дней тишины и терпения, чтобы Энола призналась, что сестра Лизы подбросила ей в шкафчик в школе препарированных саранчу и кузнечиков из биологической лаборатории. Сестра смотрела на меня так, словно я с самого начала знал, что натворил. Я понимал, в чем была вина Дойла.

– Что ты о нас знаешь? – спросил я его.

– Довольно много, как я уже сказал.

Пожав плечами, Дойл огляделся, ища, куда бы присесть. Усевшись в секции периодической литературы в одно из кресел для отдыха, парень положил ноги на другое кресло.

– Мой приятель собирал цирковые байки. Он любил их рассказывать, особенно о всяких там несчастных случаях. Готов поспорить, ты не знал, что в Теннесси однажды линчевали слона.

Нет, я не знал. Ветер принялся стучать в окна. Замигал свет.

– Так вот, тот цирковой слон убил человека – то ли затоптал, то ли задушил. Я уже не помню. Город постановил казнить слона, но только никто не знал, как это сделать лучше. В конце концов решили повесить его на подъемном кране… Приятель рассказывал о крушениях на железной дороге, о пожарах, о людях, которые сломали себе шею, упав с каната или трапеции. Иногда мне казалось, что ему просто хочется увидеть, как я сам себя убью электрическим током. Я ему сказал, что в основе моего дара лежит другой принцип.

Объяснять, что это за принцип, Дойл не стал.

– Мы тогда были где-то под Атлантой. Стояла жуткая жара. Мы весь день ставили шатры. Помню, я сказал что-то вроде: «А неплохо бы иметь бак-ловушку». Тогда приятель начал травить байки о русалках. Он рассказал о том, что время от времени в цирках появляются девушки, которые могут невероятно долго не дышать под водой и плавают так, словно они полурыбы. Они появлялись в цирках с незапамятных времен. Все девушки происходят из одной семьи. Внешне они очень похожи друг на друга: черные волосы и такие худые, что кажется, их легко можно переломить пополам. Они без труда находят себе работу, потому что всегда приносят большой доход, независимо от того, где и как выступают. Люди просто с ума сходят, потому что они делают то, что, в принципе, невозможно.

Он посмотрел на меня. Невозможное встретилось с невозможным.

– Как в каждой из его историй, в этой тоже была своя изюминка.

– Все они умирают.

– Да, – подтвердил Дойл. – Все они тонут. Практически никто из русалок не дожил до тридцатилетнего возраста.

– Ты его спрашивал, откуда он о них узнал?

– Нет. У Дейва были свои способы собирания цирковых баек. Подозреваю, что большинство из них – чушь собачья. Трудно поверить в тонущих русалок…

– Но теперь-то ты веришь?

– В то, что ты можешь долго задерживать дыхание под водой? Я сам видел, как ты плаваешь. – Он усмехнулся, обнажив кривоватый зуб. – Что еще? Через пару лет после этого разговора я перешел работать к Роузу. В первый раз, когда я предстал перед глазами Тома с Энолой, старик, клянусь тебе, едва не обделался. Он спросил, знаю ли я, с кем к нему пришел. Я сказал, что она самая лучшая гадалка на картах Таро из всех, кого я встречал. Том тогда спросил, выступает ли Энола в водных номерах, а я ответил, что знаю лишь то, что она гадает на картах. Вскоре он рассказал мне ту же историю, которую в свое время я услышал от Дейва.

– Значит, ты знал, что они тонули?

Я не сказал мы. Вопрос повис в воздухе. Наконец Дойл кивнул.

– Энола не плавает, она только гадает на картах, – тихо произнес он.

Сестра ничего не рассказала ему об уроках по задержке дыхания под водой; о том, что я потратил не один час, чтобы научить ее, плывя на животе, освобождать грудь от воздуха, а затем наполнять им живот; как нырять и слушать воду. Она не рассказала ему, что мы считаем, будто наша мама до сих пор обитает где-то на глубине. «Она – там, за скалами, собирает мидий на подводных камнях. Она питается морскими гребешками. Она чувствует, когда мы задерживаем дыхание». Черный цвет купальника делал Энолу похожей на маленького тюленя, девочку-селки, которая всецело мне доверяла, позволяла держать ее голову под водой. Доверие испарилось. Энола имеет тайны как от меня, так и от Дойла.

– Я за нее волнуюсь.

– Почему мы сожгли вещи? Дело, как я полагаю, не во Фрэнке?

– Нет.

Послышался топот ног спускающейся по лестнице Энолы. Возможно, на этот раз она не станет долго на нас дуться.

– Ну и холодище! Мне бы не помешало одеяло или еще что-нибудь теплое.

Сестра крепко обнимала себя за плечи. С толстовки капало. В архиве царит холод. Холод полезен для книг.

– В комнате, где хранятся забытые вещи, всегда найдется пара курток. Это за отделом детской литературы, вниз по лестнице.

– Я схожу, – вызвался Дойл.

Он направился к лестнице, прикасаясь по пути к каждому разъему и штепсельной вилке.

– Он что, подзаряжается так?

– Понятия не имею, – сказала Энола, сжавшаяся в кресле рядом со мной. – Дойл говорит, что это здорово.

– Странный парень.

– Он в порядке.