Только не ходила она по избушке, стуча костяною ногою, не имела одного лишь острого, как у змеи, зуба. Были зубы её прямы и красивы, ноги стройны, груди круглы и крепки, лицом и всем обликом молода и пригожа. Увидел бы её человек младых лет, сердцем не занятый, и потерять ему сон на долгие ночи! Не брали Апу старость и хворь, хотя уж сама помнить забыла, когда явилась на свет. Ещё князья древние, да сыновья крестьянские и поповские на её порожек жаловали! Многим помогла она добрым делом, но теперь вот что-то не ладилось. К ней самой сроду все шли, но теперь, видать, иные времена настали.

Стоял её домик посреди лесной опушки на курьих ножках. Только вот к курице — неразумной птице домашней, не имели те ножки отношения. Поставлена была изба богатырями древними на четырёх обрубленных по корням дубовых пнях, и были те пни по особому старорусскому правилу смолью крепко окурены, чтоб стоять им без сносу столько веков, что хоть весь платок узелками извяжи, а не сосчитать! Потому только курьими эти ножки и звались.

Нет, по всему выходило, что не придёт уж к ней молодец. Но не оттого, что вовсе и не должен был! Нарушение вышло лукавое на его путях-дорожках к ней. Уж он и след взял, и нюх его охотничий острый не подводил, да сбит кем-то был — то ли чарами, да то ли попросту людьми недобрыми.

— Да ты ж куда это, голубушка, собралась⁈ — домодед от неожиданности чихнул и чуть не упал кубарем вниз, когда Апа-травница вдруг поднялась с топчана, расправилась во весь рост до самого потолка. Вышла, постояла на пороге, вернулась. — Эх, чую, намерения твои неверны! Иль собралась куда… в ночь непроглядную! В такую-то стужу, в такие-то снега! Осядь, матушка! Жди уж лучше! Повремени ещё чуть, глядишь, на иной день всё ж и явится!

— Нет, дедушко, вышли все сроки! — Апа подошла к шкафчику, сунула за пазуху какие-то волшебные травы-снадобья. — Ясно мне, что и так просидела-прождала я лишнего! Вечор уж мне надо было сбираться в путь-дорогу! Теперь уж и не видит сердце, поспею ли, помогу ли кому…

— Ох-хо-хо… оставалась бы дома, голубушка!

— А ты лихо-то не кличь! Будешь за старшого тут! Чего разленился! Вымети полы, печь остатками дровушек истопи пожарче, да смотри мне, без шалостей твоих чтоб! — она погрозила пальцем, блеснул ярко перстень с камушком.

— Ты уж не сомневайся в старике, сударушка моя! Только уж, коль тебя не убедить, ты уж береги себя, родная, да возвращайся поскорей! И чтоб цела-невредима!

Апа выкатила из тёмного угла громоздкую деревянную ступу, осмотрела придирчиво, сняла с крючочка рушник, да протёрла им пыль. А как крутанула длинной юбкой, обнажив крепкие ножки, и запрыгнула в ступу, дверь сама собой распахнулась, впустив и в без того выстывшую избу холод.

— Не ленись, слышишь, домодедушко! А то ноешь да ноешь только! Дверь за мной плотнёхонько прикрой, приберись, да мышкам сказку на ночь прочти! — добавила хозяйка, схватив и будто взвесив в ладонях метлу. — И на стол собери, что есть, того ведь гляди, не одна я вернусь!

Домодед спрыгнул с печи, и раскланялся в пояс так, что ловко размёл бородой по углам пыль, и пол тотчас стал блестящим. Закрыв за хозяйкой дверь, накидал грубо и нескладно чуть заиндевелых дров в печь, но зажёг их вмиг, лишь щёлкнул потрескавшимися ноготками на толстых пальчиках. Взобрался на топчан, помнящий ещё тепло хозяйки, и, вздыхая, смотрел горящими, как тёплые печные угольки глазами, в затягивающийся от мороза кругляшок на окне. Кошки-коловёртыши по-прежнему спали, и не боясь их, мышки выбрались из-под печи, уселись, пожав хвостики, у тарелочки с каёмочкой. Под треск коптящей свечи в густом полумраке слушали, попискивая от восторга, долгие лесные сказки.

* * *

Все молчали, ожидая, что скажет чёрный герцог. Но тот стоял, облачённый в доспехи на блестящем золотыми огнями балконе плечом к плечу с обер-офицером Корфом, и оба напоминали суровые римские изваяния. Наконец в полной тишине он произнёс:

— Игра, что вершится на наших глазах, не схожа ни с одной из тех, что наблюдали мы веками ранее. Оттого и неясен до сей поры исход её. Оба соперника достойно прошли испытания, хоть и было им это непросто. Бедный юноша! — он посмотрел на Антона Силуановича, но без тени жалости. — Вы совсем неспособны продолжать Игру! Ну что же, что же… раз так, одному из участников я готов сей же час дать то, ради чего он и согласился участвовать!

Балкон под звуки фанфар стал, поскрипывая, медленно опускаться, вспыхнули огни. Антон Силуанович, держась за раненое плечо, попытался опереться на столик, чтобы попробовать встать, но не удалось. Кровь липла, хлюпала, сочась меж тонких дрожащих пальцев.

Гвилум всё также восторженно стоял подле лихоозёрского барина. Когда балкон опустился, издав похожий на рычание звук, вспышка высветила лежащего в цветках и зелёных венках крота. Как он переместился сюда, было не понять. Хотя, быть может, никто и ничто и не менялось, а все перемещения были лишь обманом Игры? По бокам от серой туши стояли Пантелей и Джофранка.

У балкона распахнулсь дверца, герцог и обер-офицер не то сошли, не то выплыли из него, и направились к возвышающейся громадине мёртвого крота.

— Что же стоит назвать наибольшим злом из того, что хранят недра мира этого? — задался вопросом герцог. Хотя его слова не были обращены к кому-то, но у каждого было ощущение, что хозяин Игры говорит именно с ним. Герцог вещал издалека, но речь звучала так, словно произносилась на ухо. Особенно остро это чувствовал Еремей Силуанович, сделавшийся похожим на хмурую тёмную гору.

Лишь только заговорил чёрный герцог, как вновь все высокие пределы шахты озарились бесчисленными светлячками. Зрители всех эпох тоже внимали каждому слову:

— Наибольшее зло приносит то, чего менее всего есть в природе земли! Ведь будь на земле больше жёлтого металла, чем отпущено, и не вызывало бы оно тогда столько распрей, горя, помрачения сердец, дрожания рук и вспышек гнева! — герцог вознёс ладони. — Сколько войн, набегов, пожарищ вспыхнуло за бесславную историю рода человеческого, а причиной им — манящий блеск сего металла! Что ж в нём такого, что сводит он с ума? Окажись с ним в пустыне