— Проспись, Захар Кузьмич, — сказал я, выбираясь из безоконной землянки.

Наверное, не только Агафонов, все — и рядовые и офицеры чувствовали и понимали, что закаленную в сражениях, в меру отдохнувшую армию без настоящего дела держать нельзя. Солдат к делу привык. Трудно ломать выкованный характер. Попробуй бывалого человека займи салочками да куклами или, скажем, игрой в казаки-разбойники. Ведь во все рупоры глаголим: фашизм уничтожен, победа полная, мир на земле отныне и навеки. Так почему же нет демобилизации?

И вот боевая тревога. Танки грузим на платформы, пехоту на колесный транспорт и — марш, марш.

— Куда, славяне?

— В Россию!

— Брехня!

— Не брехня. На Дальний Восток, самурая кончать!

— Ура, гвардия.

— Все бы ничего, — рассуждали солдаты, — разом всех можно, лишний раз не собираться. Только бы вот дома побывать час-другой, глянуть на своих хоть одним глазком…

Рассуждают солдаты, да не только солдаты. Хотя толком никто ничего не знает. Но все — от рядового до старшего офицера — возбуждены. Откуда вернулась прежняя уверенность, деловитость. Сонливость словно рукой сняло, как ливнем пыль с дерев смывает.

— Вперед, вперед!

— Поспешай, чего рот разинул?

— Не мельтеши на пути!

Это кричат на перекрестке шоферы, выбираясь по лесным проселкам из полевых лагерей на главную бетонную автостраду: Берлин — Варшава.

* * *

Доехали до Кракова — и «стоп машинам». К эшелонам с танками паровозы с хвоста прицепили и помчали обратно — леший бы все побрал! — в Германию. Еще так недавно с неуемной силой рвались на запад, а теперь волочились, как танки на марше, башни передом назад — головы гвардейцев поворачивались на восток, аж шея немеет и в плече зуд.

Видать, без нас обойдутся на Дальнем Востоке. А может быть, в Германии что-нибудь не то? Или новый враг объявился? Зачем бы гонять взад-вперед войска, дороги размочалены, даже железные.

До Германии рукой подать осталось, как снова команда «стоп машинам». И — на новые квартиры, в военный городок неподалеку от города Штаргарда. Опустился полосатый шлагбаум за последней машиной, и снова тоска вкруговую обложила солдата. И опять Сергей Скалов, чуть свободная минута выпадает, берет свою гитару — и на солдатский пятачок.

Эх ты, жизнь моя — жестянка. Злая грусть-тоска. Где же ждет меня волжанка, Волга-реченька, река. Здесь язык и наши нравы Только у солдат. Даже листья, даже травы Не по-русски шелестят.

Поет под собственный аккомпанемент Серега, душу вынимает песней. Все теснее круг людей возле Сергея, Сердце щемит и не вырвешь боль, как занозу. Затосковал и я.

Подходит ко мне Виктор Скворцов, молча сует письмо-треугольник.

— Из дома? — спрашиваю, обрадовавшись. Писем мне давно не было, и что творится в семье я не знал, потому и тревожился. Но письмо оказывается, не мне, а Скворцову, Гляжу на Виктора, вид у него неутешный.

— Прочитайте, товарищ гвардии лейтенант.

Читаю. Я уже знаю: четверо Скворцовых во главе с отцом ушли на фронт и ни один не вернулся.

«Осталась, Витяня, одна я. Похоронные бумаги в рамочках в переднем углу. Получала и на тебя «похоронку» и совсем было занемогла. Да тут вслед пришла еще бумага от командира твоего. Жив ты, оказывается. Обрадовалась, на радостях и оклемалась. Но все же плохо. Годы ведь. Хоть бы ты, что ли, вернулся. Сказывают, единственного кормильца могут отпустить. Фашиста теперь ведь нет…»

«Да, фашиста нет», — подумал я и решил:

— Пиши рапорт, передам по команде. Письмо матери приложи.

— Есть! — сверкнул глазами Виктор, и нос его поднялся кверху.

— Пиши, пиши, — я потрепал его по плечу и пошел, опустив голову, в лес, подальше от грустной песни Скалова, от тяжелых глаз Агафонова, понурой сильной фигуры Тимофея Прончатого. Долго бродил я в сосняке в полосе военного городка и столкнулся с начштаба гвардии капитаном Федоровым.

— Грустишь, Снежок?

— Врать не привык, — сознаюсь я, слабо пожимая протянутую руку капитана.

— О доме думы?

— Какой вопрос…

— Зайди завтра. Получишь направление на комиссию. Тебе можно, приказ есть — по ранениям. А вот меня пощадила война. Ни одной царапины. Завидую я тебе, Антон, можешь скоро быть в России. Даже Перетяге завидую. За тот дебош — в запас его, слыхать. Может, и мне ляпнуть: мы, мол, воевали, а вы политграмотой занимались, товарищи политотдельцы. Такое ведь сказанул Микола Остапович. Может, и мне, а, Снежок? — и тут же махнул рукой. — Шучу. Не в моем характере глупить. А ты заходи завтра. Да в одиночестве не броди. Одиночество хорошо, если есть кому сказать об этом. Это не я, Оноре де Бальзак говорил.

Я получил направление и начались мои мытарства по дивизионным, армейским и прочим комиссиям. Совсем было бы не суетно, заседай врачи в одном пункте, а то разбросало их по всей Польше. Пришлось путешествовать, а это было нелегко.

На штаргардском вокзале — базарно, в воздухе висят выкрики торговцев сигаретами, лимонадом, колбасками. Публика на перроне разношерстная. В кучу, озираясь пугливо, сбились немцы, этим дорога за Одер, последние переселенцы. Неугомонные поляки снуют взад-вперед, перегрузились непомерно разными чемоданами-валисками, разобранными велосипедами и кроватями, ящиками и коробками, то вызывающе шикарно одетые, то совсем серо, но те и другие в шляпах, с тростями или зонтами. Форс держат! Поляки прибыли сюда на жительство в исконно славянские земли, но еще не успели осесть, кочуют.

Мерно, скучающе шагают наши патрули. Их серые шинели теряются в пестром наряде.

Вот радостный кружок, сразу видно наших репатриантов. Они скоро будут в России, после каторги в неметчине родина им кажется