Юркие бронетранспортеры, те, что с пушкой, и те, что с двумя пулеметами «браунинг», заранее ушли с курса танков и ударили во фланг полка гитлеровцев, что подоспели сюда на грузовиках и пошли было в атаку.

Из леса, грохоча гусеницами, выдвигались наши тяжелые танки и самоходные орудия, а впереди них, в пыли, видны только верха башен да концы стволов орудий — мчались в атаку «тридцатьчетверки».

«Мессеры», истратив без пользы боеприпас, набирали высоту, уходя на запад.

Скворцов догнал меня, когда еще Подниминоги не успел завести мотора. Я пересел в мотоцикл и поехал разыскивать комбрига, возможно, я ему нужен, везти приказ или еще что.

Стрельцова я нашел у железнодорожной будки, взобравшись на которую, он руководил боем. Отсюда я увидел и нашу «тридцатьчетверку». Она запаздывала, оказалась теперь не головной, а замыкающей.

Боевые порядки бригады не успели сблизиться с противником, как были обстреляны неожиданно появившимся бронепоездом. Он нещадно громил правый фланг. Приободрились немецкие танкисты, остановившиеся было перед фронтом русских танков.

Стрельцов приказал повернуть против бронепоезда тяжелые самоходки Перетяги. Пока те разворачивались, два залпа один за другим накрыли бригаду. Еще один — и придется отходить. «Пантеры» и «тигры» тоже не молчат. Я считаю наши горящие машины, сердце сжимается.

Из дыма и огня вырвалась «тридцатьчетверка», номера ее отсюда не разобрать, вырвалась и на предельной скорости помчалась прямо к бронепоезду. Саженях в десяти от цели она полыхнула, на мгновение сбавила ход и, заревев мотором, чуть присела на корму. В облаке выхлопных газов, высекая искры из рельсов, с бешеной скоростью ринулась она на таран. Удар был настолько велик, что бронеплощадка слетела с рельсов и перевернулась, загородив путь.

Перетягинские самоходки, развернувшись, изрешетили бронепоезд, он горел так ярко, что даже затмил своим пламенем восходящее солнце. В ближнем бою «тридцатьчетверки» и «иэски» добивали «тигров» и «пантер». Разгром был полный. Ни одна немецкая машина не ушла, обгорелые коробки забаррикадировали все поле от леса до занятых нашими немецких траншей.

Я оглянулся, отыскивая глазами свою «тридцатьчетверку». От леса она успела отойти метров на двести, я уже радовался в душе за ребят, в первой линии могли и погореть. Но что это? «Тридцатьчетверка» задымилась и встала. Из нее выскочили двое и, стреляя из автоматов, кинулись обратно к лесу.

— Скворцов, к танку!

Виктор развернул «харлея» и помчался к пылающей машине. Скворцов прыгнул в танк и тотчас выскочил обратно, выбросив вещмешки.

— Хана танку, лейтенант. — И повел мотоцикл к опушке.

Серега стоял на коленях перед Иваном, лежащим навзничь. Гвардии старшина Подниминоги умирал. Разрывная пуля вошла в грудь и на вылете вырвала всю левую лопатку. Тихо, не приходя в сознание, отошел старшина. Сняв шлемы, мы стояли над ним. Ни слез, ни вздохов.

Никогда не думалось, что старшина погибнет вот так просто.

Оставшиеся в лесу, в тылах нашей пехоты, фаустники зажгли «тридцатьчетверку», а сами пытались скрыться в лесу. Вон они у сваленной сосны, гримаса смерти перекосила им лица. Да что толку, Ивана не воротишь.

Грохот удалялся. Свечами горели вдали танки. Дымила, рыгая огнем, и наша «тридцатьчетверка», один за другим рвались в башне снаряды, и с каждым взрывом машина, словно живая, подпрыгивала. Я вспомнил, так уже однажды было, когда Подниминоги вытащил меня из горящего танка, понес на плечах, словно куль, и сам упал раненным. Все, все повторимо, но жизнь не возвращается.

Не сговариваясь, молча, принялись мы рыть могилу, здесь же на опушке.

Осторожно протер я ордена и медали старшины, посмотрел документы, партийный билет, письма, потом завернул их целлофановой бумагой и положил в свой планшет. Вся жизнь Ивана, вся его боевая биография перешла ко мне… к нам, живым, и в нас она не должна умереть, и, если погибнем мы, — наша жизнь вместе с Ивановой перейдет к другим, разве мало у нас друзей-побратимов?

Скворцов достал из своего багажника трофейный красный ковер. В него мы завернули старшину и бережно — Сергей и я — за плечи, а Виктор — за ноги, опустили в могилу. На грудь старшине насыпали родимой земли: прах села Гречановки, что возил Иван с собой и берег пуще глаза.

Скворцов срубил молоденькую сосенку. Очистил ее от ветвей и коры и воткнул в пологий холмик. За неимением звезды, на конец сосенки прикрепили красный флажок.

— Мы вернемся сюда, старшина, и гранитный поставим тебе обелиск. До свиданья, Иван Подниминоги.

Три автомата захлебнулись в прощальном салюте.

Солнце уже взошло, диск его, казалось, плыл к нам по тучам дыма и языкам пожарищ, которые укутали всю землю вокруг, и горизонта не видно. Фронт, громыхая, железно ворочаясь, катился к Берлину.

— Товарищ гвардии лейтенант, машина! — оборвал мои воспоминания Виктор.

У крутого глинистого берега канала на борту лежала «тридцатьчетверка». Левая гусеница и весь борт ушли в ил, а правая выфрезеровала в береге глубокую борозду. Землю перед танком срезали лопатами перемазанные в грязи и мазуте танкисты. На суше работал на малых оборотах тягач, стальной трос от него накинут на один буксирный крюк танка, а второй — в иле. Надо и на него накинуть.

У кормы танка по колено в грязи со вторым концом троса копошился человек. Он разгребал грязь руками, стараясь добраться до буксирного крюка. На берегу курили несколько солдат-эвакуаторов. Я подошел к ним.

— Цела? — я кивнул на машину.

— Трошки увязла, — ответил мне один из солдат, промокший, видать, до костей.

— Костер бы, что ли, развели, просушились…

— Есть когда!

— Да спешить-то, славяне, некуда…

— Как это так некуда?

— Война-то кончилась!

— Что?

Солдаты окружили меня и Скворцова, лишь тот, что пытался добраться до буксирного крюка, продолжал свое дело, словно не слышал меня.

Еще в тот день, когда перешагнули границы Германии, все понимали, война идет к концу. Ждали