Дэвид в темных очках сидел, отвернувшись от Патрика, и курил сигару. На столе перед ним стоял бокал с желтоватым облачком пастиса. Дэвид увлеченно описывал Николасу Пратту свои непревзойденные воспитательные методы: стимуляция инстинктов самосохранения и выживания, развитие самостоятельности в противовес материнскому нежничанью, да и в конце концов, преимущества такого подхода настолько очевидны, что, разумеется, лишь врожденная тупость и трусость не позволяют обывателям зашвыривать своих не умеющих плавать трехлеток в самое глубокое место бассейна.

Когда Роберт начал задавать вопросы о дедушке, Патрик рассказал ему о своем первом уроке плавания. Он не желал отягощать сына рассказами о физических расправах и сексуальном насилии, но в то же время хотел, чтобы мальчик осознал всю жестокость Дэвида. Роберт пришел в ужас.

– Какой кошмар! – сказал он. – Ведь трехлетний ребенок решил бы, что умирает. И вообще, ты мог умереть, – добавил он, заботливо обнимая Патрика, будто чувствовал, что угроза еще не миновала и отца надо подбодрить.

Сочувствие Роберта раскрыло перед Патриком ошеломляющую правду о том, что сам он считал относительно невинным происшествием. После этого он долго не мог заснуть и проснулся с бешено колотящимся сердцем. Его мучил голод, но кусок не шел в горло. Он не мог переварить и усвоить очевидный факт: его отец хотел его убить, был готов утопить, вместо того чтобы научить плавать. Дэвид любил рассказывать, как пристрелил человека, который слишком громко кричал, и пристрелил бы самого Патрика, если бы тот расшумелся.

Разумеется, в три года Патрик умел говорить, хотя ему и запрещалось упоминать о своих страхах. А еще раньше активная память, не подпитываемая нарративом, распалась и исчезла. Единственные намеки на случившееся сохранились лишь в сумрачных дебрях его тела и в полузабытых обрывках сбивчивых рассказов матери о его младенчестве. В них тоже упоминалось то, что Дэвид не выносил шума, из-за чего в зимнюю стужу новорожденному Патрику с матерью пришлось переселиться на неотапливаемый чердак особняка в Корнуолле.

Патрик обессиленно сполз на пассажирском сиденье. Оказывается, он всю жизнь ожидал, что его вот-вот удушат или уронят, и теперь ощущал, как от этого ожидания пережимает горло и все плывет перед глазами, а задаваясь вопросом о судьбоносности младенчества, тоже чувствовал удушливое головокружение. Он сознавал не только тяжесть своего тела, но и сдавившую его тяжесть. Так выгибается и стонет крепь шахты под давлением сдерживаемых ею пластов; к бесформенным страданиям младенчества можно подступиться только сквозь этот надежный, безжалостный заслон. Джонни наверняка назвал бы это преэдиповой проблемой, но, как ни называй безымянное беспокойство, Патрик знал, что его новообретенная бодрость и прилив жизненных сил целиком и полностью зависят от его готовности раскопать глубоко похороненное чувство и присоединить его к потоку теперешних эмоций. Нужно тщательнее присмотреться к скудным крупицам имеющихся сведений. Вчера ему приснился странный, тревожный сон, но сегодня он не мог его вспомнить.

Он интуитивно понимал, что смерть матери стала потрясением для его защитных механизмов. Внезапное исчезновение той, что привела его в этот мир, предоставляло мимолетную возможность заменить ее чем-то новым. Главное – отнестись к этому реалистично: настоящее – верхний слой прошлого, а не груда экстравагантной новизны, навязываемая такими, как Шеймус с Анеттой, но ведь даже новое может быть слоем под тем, что еще новее. Этот шанс нельзя упускать, иначе его введенное в заблуждение тело так и будет жить под постоянным героическим напряжением, как японский солдат, который, не зная о поражении, продолжает минировать вверенный ему участок джунглей и готовится к ритуальному самоубийству.

Как ни омерзительно было выводить отца в первые ряды жестоких убийц, еще противнее было отказываться от детского убеждения, что мать – тоже жертва разбушевавшегося злорадства Дэвида. Однако правда заключалась в том, что Патрик был игрушкой в садомазохистских отношениях родителей, хотя до сих пор не желал этого признавать. Он представлял мать любящей женщиной, которая как могла заботилась о сыне, и прикрывался этим образом, как хрупким щитом, отрицая, что она использовала ребенка для удовлетворения своей тяги к унижению. Даже рассказ о промерзшем чердаке служил ее личным интересам – он выставлял Элинор в выгодном свете, обожженной беглянкой с ребенком на руках, ищущей спасения от зажигательных бомб саморазрушительного гнева Дэвида. Даже когда Патрик набрался смелости и рассказал ей, что отец его изнасиловал, она поспешила заметить: «И меня тоже». Ей так хотелось быть жертвой, что она не обращала внимания на то, как будут восприняты ее слова. Удушенный, отброшенный, рожденный в насилии и для насилия – все это не имело для нее никакого значения, лишь бы Патрик осознал, какие трудности пришлось испытать ей самой и как она противилась своему мучителю. На вопрос Патрика, почему она не ушла от Дэвида, Элинор ответила, что не сделала этого из страха, опасаясь, что он ее убьет. Однако же за время совместной жизни Дэвид дважды пытался ее убить и вряд ли пошел бы на убийство, если бы они расстались. С великой неохотой Патрику пришлось признать, что Элинор привлекала жестокость Дэвида и что ради этого она поступилась даже сыном. Ему захотелось немедленно выйти из машины, нажраться виски, ширнуться героином, пустить себе пулю в голову – убей орущего, прикончи его, возьми ситуацию под контроль. Он оставил без внимания волну навязчивых образов, которая окатила его с головой и отхлынула.

Автомобиль свернул на Квинсбери-Плейс, проехал мимо Французского лицея, где семилетний Патрик провел год двуязычного разгильдяйства. В Альберт-холле, в котором проходило торжественное собрание по случаю окончания курса, на красном бархатном кресле Патрика ждала книга «La Chèvre de Monsieur Seguin»[27]. Его очаровала история обреченной, но отважной козочки, которая отправилась высоко в горы полюбоваться на альпийские цветы («Je me languis, je me languis, je veux aller à la montagne»[28]). Господин Сеген, у которого волк уже съел шесть коз, не намерен расставаться с седьмой и запирает ее в сарае, но козочка убегает через окно и проводит восхитительный день на горных склонах, среди алых, синих, желтых и оранжевых цветов. А на закате она внезапно замечает в надвигающихся сумерках голодного тощего волка, который, прячась в высокой траве, высматривает добычу. Зная, что ей грозит неминуемая смерть, беглянка решает вступить в неравный бой, надеясь продержаться до рассвета («pourvu que je tienne jusqu’à l’aube»[29]), и, выставив рога, бросается на волка. Она отважно дерется всю ночь, а когда над серыми горными утесами наконец-то показалась полоска солнечного света, в изнеможении падает на землю, и волк ее съедает. В спальне особняка на Виктория-роуд Патрик каждый вечер перечитывал книгу и всякий раз не мог сдержать слез.