гибели отца и не о том, как больно было в узких дымоходах, и не о голодных, одиноких ночах. Она могла думать лишь о том, что в гневе сказала Офелии. Это была совсем свежая боль. Она предала доверие того, кто мог бы стать ей другом.

Первыми пролились слезы жалости к самой себе. Табета бесконечно стыдилась это признавать, но слезы лились и от стыда, безнадежного одиночества и всей той горечи, которой жизнь одарила ее и отравила ей душу. Слезы градом лились по щекам, капая с лица на стол Соамеса. Они настолько затуманили ее взгляд, что поначалу она даже не заметила золота.

Покрыв стол, оно посыпалось на пол – бесконечное множество золота в форме слезинок. Печаль, превращенная в самый драгоценный в мире металл. Огненным эльфам, пытавшимся собирать слезинки, эта печаль затягивала горячие пальцы расплавленным золотом, а Артур Соамес захлопал в ладоши, как малыш, получивший на Рождество подарок, о котором мечтал.

– Ты только взгляни! – воскликнул он. – Могу предположить, что в своей ничтожной жизни ты, мальчишка, впервые принес пользу!

– Я не мальчишка, – возразила Табета, прислушиваясь к своему сердцу, не проявится ли там хоть какая-то радость. Но ничего подобного не ощущалось. Казалось, оно тоже превратилось в золото.

Артур Соамес тщательно отобрал три слезинки и вложил их в руку Табете:

– Вот. Думаю, это более чем великодушно. На это ты сможешь накупить себе целый чемодан новых лохмотьев и достаточно супа до конца своих жалких дней. А теперь исчезни. Пока эльфы тебя не убили. К сожалению, они это очень любят – по крайней мере, те, кого я знаю, – и я уже не смогу их удержать.

Тонкогубой улыбочкой он насмехался над ее страхом, ее бедностью и беспомощностью. Никогда прежде не испытывала Табета столь сильного желания причинить кому-то боль. Засунув три малюсенькие капли золота в карман, она посмотрела на бокал, стоящий на столе в окружении ее слез.

Рождественский подарок от реки, которая все эти годы своими подношениями не давала ей умереть…

И вдруг Табета ощутила эту реку в себе, будто та пришла, чтобы ее защитить. Она ощутила ее влажную текучую силу, прохладную от талого снега и далеких глубоких морей. Каждый сантиметр своего тела Табета наполняла ее мутной водой, пока та не охладила даже исходящий от эльфов жар. И тогда Табета схватила бокал, и швырнула его изо всех имеющихся у нее сил о каменный пол, и ногами в принесенных Офелией сапогах стала растаптывать осколки, пока они не превратились просто в стеклянную пыль.

Это потрясло даже огненных эльфов и подарило Табете те драгоценные секунды, которых ей хватило, чтобы выбежать за дверь. Они догнали ее уже на середине лестницы – с таким яростным гудением, что почти оглушили ее. Но река по-прежнему защищала ее. Табета слышала в себе ее влажный шелест, ощущала, как она остужает ее опаленную кожу и не подпускает к ней эльфов. Пробегая по лавке Соамеса, Табета расколотила еще больше стекла. Она разбивала все, что могла, но в конце концов красота уничтожаемых вещей заставила ее остановиться. Несколько эльфов выпорхнули за ней в ночь, но мороз убил их на месте, и они упали в снег, серые, как прогоревший уголь.

Табета долго неслась по улицам, пока наконец не отважилась остановиться и прислониться к стене. Руки у нее были сильно обожжены, как и убогая одежда, и она не сомневалась, что лицо выглядит не лучше.

Остудив ожоги снегом, она вошла в трактир Фуентесов. Сью, девочка, помогающая Офелии обслуживать посетителей, увидев ее, отпрянула в таком испуге, что наткнулась на один из столов, а кое-кто из посетителей уставился на Табету в панике, будто объявилась еще одна троллиха. Офелия Фуентес стояла за стойкой: губы фиолетовые, как фиалки, а в волосах почти столько же блуждающих огоньков, сколько украшают рождественскую елку королевы.

Табета прошла между столами, хромая, словно весь обратный путь проделала босиком. Сапоги были ей слишком велики, а подошвы – утыканы стеклом. Она поставила сапоги на стойку, а рядом положила три золотые слезки.

Офелия коснулась одной указательным пальцем. В честь праздника ногти у нее были покрыты золотым лаком.

– Значит, сработало.

– Да.

– И Соамес попытался украсть бокал?

– Да.

Из кухни вышла Борга. Табета не сомневалась, что о ее возвращении доложил поварихе один из хобов.

– Кто-о пытался поджа-а-арить его на гри-и-иле? – спросила она, указывая на обожженную кожу Табеты.

– Ее, – поправила Офелия. – Я же тебе говорила, что это девочка.

Борга ушла на кухню и вернулась, держа в громадной ручище пять яиц. Она разбила их в миску и поставила перед Табетой.

– Бело-о-ок, – сказала она. – Харо-о-ош при ажо-о-огах.

Она оказалась права. Табета втерла бледную жижу в кожу на руках и лице, и боль заметно утихла. К ней были прикованы все взгляды: посетителей, хобов, обслуги, – но какое это имело значение? Она – слава реке – сбежала от роя огненных эльфов.

– Судя по твоим ожогам, бокал остался у Соамеса?

Табета натирала белком шею.

– И да и нет.

Две женщины заплатили за суп. Одна была такой же рыжеволосой, как Табета. У девочки тоже когда-то были длинные волосы. Она очень скучала по этому жесту – проводить пальцами по прядкам.

– Я разбила бокал, – сказала она. Эта мысль доставляла боль: он был таким прекрасным.

Офелия подвинула по стойке миску супа старику с татуировками на тыльной стороне кисти, какие делают себе портовые рабочие.

– Соамес соберет из осколков новый.

– Да, но вряд ли ему удастся повторить узор.

Табета взяла сапоги и повернула их вверх подошвами. Они были усеяны мелкими стеклышками. Она выдернула из кожи несколько и положила на стойку. Все они были не больше ногтя. Может, отнести их к другому стеклодуву?

Офелия взяла пустую плошку для черепков, и они принялись вместе вытягивать осколки из стоптанных подошв – все, что осталось от бокала, одаряющего свинцом и золотом.

– Не забудь вот это. – Табета подняла со стойки две золотые слезинки. – Мне нужна только одна.

– Нет. Оставь себе. Я не хочу их брать, – покачала головой Офелия.

– Но ты заплатила за услуги Соамеса. Я должна вернуть тебе долг.

Склонившись над подошвой сапога, Офелия вынула из нее еще один осколок.

– Нет! Моя мама по горло сыта дождем и холодом. Поэтому меня и не было сегодня утром: я ходила к отцу рассказать, что она не вернется. Но ты решила, что я пошла к Соамесу, чтобы обокрасть тебя. Не нужно мне твое золото.

Сердце у Табеты похолодело. Тяжело терять друга. Особенно если он единственный. Она обернулась. Посетителей она уже не интересовала. Никто о ней не помнил. Никто не скучал по ней. Только река. Ей больше некуда идти, несмотря на золото в кармане. Оно не освободит ее от одиночества.

– Она могла бы сня-а-ать у нас комнату – за одну слезу. – Борга провела пальцем по осколкам в вазочке. – Тебе нужна по-о-омошь, теперь, когда ма-мы нету.

– Она не спит в комнатах, – отозвалась Офелия. – Она любит ил и реку больше, чем людей. И ты слышала, как, по ее мнению, я потеряла руку. Она так привыкла притворяться кем-то другим, что думает, будто и другие поступают так же…

Борга прижала свой огромный