– Ни сло-о-офа больше, – сказала она. – Она фернулась. Дафа-а-ай фарить су-у-уп.

И, прихватив вазочку с битым стеклом, она призывно махнула рукой в сторону кухни.

Табета подобрала со стойки три золотые слезинки и сунула их в карман, а затем, быстро надев сапоги, пошла к двери. В подошвах все еще торчали несколько осколков, и яичный белок приклеился к лицу, словно вторая кожа. Она не спит в комнатах.

Взявшись за дверную ручку, она обвела взглядом людей за столами: они разговаривали, и ели, и смеялись. Или просто сидели с грустным видом. В трактире Фуентесов, осознала она, тоже река. Берущая начало в этом городе человеческая река из лиц и голосов, из радости и печали. Порой эта река кажется холодной и опасной и в ней можно утонуть, как ее мать. Но в этот миг, в этот рождественский вечер, течение ее было теплым, и широким, и уютным.

Когда Табета зашла на кухню, Борга насыпала несколько осколков в один из маленьких мешочков для специй, которые она подвешивала в кастрюли с супом. Хобы наблюдали за ней с беспокойством.

– Што уста-а-афились? – спросила троллиха. – Я уже делала та-а-ак с камнями и костями и ядовитыми я-а-аготами. Почему не со стеклом?

В Лондре ходят слухи о рождественском супе, том, что подают неподалеку от реки – в трактире Фуентесов. Люди шепотом рассказывают, что те, кто его съест, плачут потом золотыми слезами. А еще они говорят, что суп этот наливают не всем и кому достанется миска, решают две девушки: одна – с длинными рыжими волосами, а другая – с одной рукой.

В Лондре много чего рассказывают. И не все истории правдивые.

Но эта, верю, правдивая.

Подарок

Она очень обрадовалась, что братья не обнаружили его раньше. Вероятно, лисица знала, что по ночам эти трое не выскальзывают украдкой из дома, как это делает она. Как делала с давних пор. Чтобы сбежать от криков и пьяных жалоб отчима на жестокость мира. Можно подумать, он сам не способствовал тому, чтобы мир оставался жестоким.

Селесту не волновало, что он бьет старшего брата. Гюстав был таким же беспощадным, как отчим. А второй, Рене, делал все, чтобы понравиться им обоим. Но когда отчим поднимал руку на Тьерри, их младшего брата, или на мать, Селеста выбегала из дома и подслушивала под окном, словно этим хоть немного могла их поддержать. Она прислушивалась к плачу и мольбам и ненавидела мать за ее слабость. Ненавидела за то, что та вышла замуж за отчима и по-прежнему любит его. Она бы на месте матери боролась! Но как можно бороться против этих кулаков, если тебе только-только исполнилось шесть, а тельце у тебя до того маленькое и щуплое, что отчим может переломить его, как одну из палок, которыми лупит всех подряд?

Ужасно испытывать такую сильную ненависть, когда сердцу хочется только любить.

И Селеста, как только отчим засыпал, убегала в ночь, на волю, где звездами в небе было выложено слово «покой», чтобы тьма поглотила всю ненависть. Чтобы умиротворила ее звездами, вымыла ее из сердца лунным сиянием, а сердце вновь сделала мягким и теплым.

Бегала Селеста быстро. Хотя бы этому отчим ее научил. Она любила бегать – по росистой траве, по мху и листьям, даже по шершавой гальке на дороге, ведущей прочь от дома.

Беги, Селеста. Почувствуй на коже ветер и ночь.

Ни за что не дай ему поймать тебя.

Той ночью, когда она нашла платье, пьянчуга храпел дома, обнимая голые плечи матери, – даже спящая, она принадлежала ему, – а младший брат, как с ним часто бывало, что-то бормотал во сне. Тьерри не сбегал, как она, в ночь. Он искал убежища в своих снах.

Селеста возвращалась от источника: его прохладной водой она охлаждала ноющую руку. Накануне, когда она защищала лисицу с детенышами от старших братьев, та ее укусила. Но Селеста видела по глазам, что лиса жалеет об этом. У нее были такие прекрасные глаза – цвета осенней листвы и золота.

Зубы лисицы почти не повредили кожу, но оставили на ладони у большого пальца отпечаток, похожий на татуировку. Этот отпечаток сохранится у Селесты на всю жизнь.

Платье лежало на пороге у двери.

В темноте она чуть не споткнулась о него.

Оно было таким прекрасным, что Селеста едва решилась до него дотронуться: из меха, огненно-рыжего, как у самой лисицы, и мягче всего, чего ей доводилось касаться. Красная луна пропитала его своим сиянием, а белая – вышила серебром.

Это платье было для нее.

Она поняла это, как только его увидела.

– Спасибо! – прошептала Селеста.

Стоило ей взять платье в руки – и ничего она уже так не боялась, как его лишиться.

Усевшись на пороге, Селеста разложила его на голых коленях. Гладила, зарываясь пальцами в мягкий мех, и улыбалась. Она ощущала, что улыбка совершенно изменила ее лицо – придала ему выражение абсолютного счастья.

Она дарила улыбку деревьям, полям и лугам, ночному небу над головой, надеясь, что лисица это увидит.

В доме поднялся с постели отчим и, спотыкаясь, бродил в поисках вина. Селеста, прижав платье к груди, боялась шелохнуться, но он, рыгнув, наконец вернулся в постель, и вновь Селесту окружала только тишина ночи.

«Надень его! – шепнуло ей сердце. – Надень его, Селеста!»

Но где? Она слышала, как за ее спиной храпит отчим и как один из братьев стонет во сне.

Лишь в одном месте она чувствовала себя в безопасности. Там она и встретила лисицу в окружении троих лисят, таких же огненно-рыжих, как и мать. Братья боялись заброшенного дома и духов в нем. Они не осмеливались зайти дальше сада. Бросали камни в разбитые окна, но никогда не приближались к могиле. Это облегчило Селесте защиту лисят: она воспользовалась тем, что братья боятся духов мертвецов. Сама она их отродясь не боялась. Она любила их. В конце концов, одним из них был ее отец.

Она перелезла через развалины стены, окружающей дом, в котором когда-то жили ее отец с матерью. Трава вокруг его могилы подернулась инеем. Только под кустом диких роз, где прятались лисица с детенышами, по-прежнему лежал темно-коричневый слой пожухлых листьев. Она надеялась поблагодарить лисицу, но ее и лисят там не оказалось.

Надень его, Селеста!

Платье приятно грело ее покрытую мурашками кожу.

А как оно облегало ее худенькое тело! Будто платье именно для нее и сшили.

– Спасибо! – прошептала она, хотя лисицы рядом не было.

Спасибо! Руки любовно оглаживали шелковистый мех, наполняющий ее душу теплом, которого она не ощущала никогда в жизни – даже в объятиях матери.

Но платье давало не только тепло.

Еще и силу.

И мудрость.

И какую-то неукротимость, отчего она чувствовала себя необыкновенно свободной.

Необыкновенно старой.

Необыкновенно юной.

И вдруг тело ее сделалось легким и быстрым. Мех был уже не платьем, он заменил ей кожу. Глаза жадно впитывали свет звезд, и ночь стала светлой, как день. В воздухе явственно запахло зайцами и птицами. Ей хотелось кататься по траве и спать, прильнув к лону земли.

О, какое блаженство!

Ей хотелось забыть свою человеческую кожу, хотелось сбросить ее, как