Кива ожесточенно брыкалась в руках надзирателя, пытаясь вырваться, добраться до Джарена. Но все напрасно – надзиратель был слишком силен, держал крепко, и Кива была вынуждена наблюдать, как Мясник истязает Джарена, превращая его кожу в мясистое рваное месиво.

Когда Мясник наконец шагнул назад, Кива рыдала навзрыд, а голос у нее сел от криков.

А затем Мясник обратил взгляд своих бледных глаз к ней.

Кива не испытывала тревоги, пока он подходил к ней – забрызганный кровью Джарена с головы до ног, с влажной плетью в руках. Она испытывала только ярость. И страх. Но не за себя, а за Джарена, которых по-прежнему висел привязанный к столбу и не двигался.

– Он в порядке. Со временем все заживет, – примирительно сообщил Мясник. – Рук сказал сделать так, чтоб он прочувствовал свое наказание, но без серьезных травм.

Мясник выглядел разочарованным. А Кива-то считала, что вызвать еще большее отвращение он у нее не сможет.

Чтобы не смотреть на его красноватое лицо, Кива перевела взгляд на плеть. Кап, кап, кап. Кровь Джарена капала на землю, поднимая в Киве волну тошноты.

Мясник хмыкнул и больно схватил ее за подбородок, чтобы она подняла на него глаза.

– Не бойся, лекарь. Рук велел тебя не трогать. – Лицо Мясника осветила мрачная улыбка. – Решил, что для тебя бо́льшим наказанием будет просто смотреть. – Другой рукой он стер слезу с ее щеки и улыбнулся шире, когда Кива попыталась отшатнуться. Пальцы его крепче сжали ее подбородок. – Похоже, он оказался прав. – Мясник снова хмыкнул и кинул взгляд на надзирателя за спиной Кивы. – Последи пока за ее дружком. Если двинется…

Он передал окровавленную плеть второму надзирателю, и тот с жаром кивнул.

Мясник отпустил подбородок Кивы, но тут же вцепился ей в плечо и развернул к двери. У Кивы не осталось ни сил говорить, ни сил кричать. Не было даже облегчения, что ей не грозит порка, поскольку Рук рассудил верно: для Кивы сущим наказанием было наблюдать за пытками Джарена. Все-таки она полагала своей жизненной целью лечить людей, а не вредить им. А Джарен страдал не только из-за нее, но еще и вместо нее.

– Шевелись, лекарь. – Мясник толкнул ее к двери.

Спотыкаясь, Кива последовала за ним как в тумане, не понимая, что ей делать, что чувствовать. Все, о чем она могла думать, – это о плети, раз за разом опускающейся на спину Джарена.

Недовольный ее медлительностью, Мясник схватил Киву за запястье и потащил следом за собой по каменному коридору. Его рука была влажной, и когда Кива опустила взгляд, к горлу ее подступила тошнота – запястье ее запачкала кровь Джарена.

– Быстрей давай, – прорычал Мясник, ожесточенно дергая ее за собой.

– Куда вы меня ведете? – наконец сумела проскрежетать Кива.

– Ты знала, что существуют разные виды пыток? – спросил он обыденным тоном. – Бывают физические, как сейчас, когда мы с твоим парнем развлекались.

Развлекались. Мясник считает это развлечением.

– Он мне не парень, – хрипло прошептала Кива, хотя хлест плети о плоть Джарена, эхом отдающийся в ее ушах, не желал затихать.

– А бывают психологические, – продолжал Мясник, не обратив никакого внимания на замешательство Кивы. А может, он наоборот им упивался. – Рук велел только физически тебя не трогать. – Сверкнули зубы. – Про все остальное речи не шло.

Он притих, чтобы Кива осознала сказанное, но она была слишком потрясена для страха и могла только оторопело разглядывать кровь на Мяснике – на его руках, ногах, груди, лице.

Так много крови.

Это она, она во всем виновата.

– Вы… – Губы ее не слушались, но она обязана была знать и потому все-таки прохрипела: – Вы его убьете?

Мясник пронзительно рассмеялся:

– О нет.

Кива расслабилась.

– Но он будет мечтать о смерти, когда очнется.

Слезы наполнили глаза Кивы, воображение подкидывало ей сцены одну хуже другой. Они дошли до каменной лестницы, где Мясник потащил ее вниз, потом спустились по еще одной. Здесь было холоднее и хуже пахло, словно все страдания заключенных просочились сквозь землю и теперь призраками бродили внизу.

– Знаешь, почему это место называют Бездной? – поинтересовался Мясник, наконец остановившись перед одной из дверей – толстой, каменной, непробиваемой.

До этого Кива чувствовала лишь пустоту внутри и страх за Джарена, грозивший захлестнуть ее с головой. Но когда она оказалась перед дверью, ее внезапно парализовал страх и за саму себя.

Ответить Мяснику она не успела – тот открыл дверь и толкнул Киву внутрь, в непроглядную темноту.

– Скоро узнаешь.

А потом ее объяла тьма.

Открылась каменная дверь.

Полоска света.

Кива повернулась к ней, и хотя она была настолько ослеплена, что ничего не увидела, она не удержалась от тихого вожделенного вздоха.

Свет.

Хоть какой-нибудь.

Она потянулась к нему, словно могла поймать его кончиками пальцами.

А затем свет пропал.

Так происходило уже шесть раз.

Шесть раз за, казалось, недели.

Месяцы.

Годы.

Кива не знала, как давно ее посадили в темную камеру, в истинную Бездну Залиндова. Мясник был прав: психологические пытки в разы хуже физической боли. Кива потеряла всякое чувство времени, пространства… собственного «я». Не считая шести кратких мгновений, когда на пол перед дверью ставили еду, которую Киве приходилось искать наощупь, она не видела ничего, кроме тьмы. Если бы не эти шесть появлений, она бы подумала, что умерла – все органы чувств у нее словно отключились, и она уже готова была поверить в собственную смерть.

Единственное, что позволяло ей сохранять рассудок – это тихое «кап, кап, кап» в углу комнаты, где грязная вода из водостока стекала в ведро. Сначала у Кивы не было ни малейшего желания оттуда пить, но когда ей в первый раз принесли еду и не дали воды, она поняла, что ждать бесполезно. Если она не хотела умереть от обезвоживания, придется довольствоваться грязной водой.

Как выглядела эта вода, Кива не знала: она ее не видела, лишь слышала, как жидкость медленной струйкой стекает в маленькое ведро. Оттуда приходилось не только пить, но и мыться. Пахла вода мокрой псиной, и когда Кива все-таки заставила себя сделать глоток, ей пришлось заткнуть рот ладонью, потому что вкус оказался не лучше.

Но она не убила и даже не отравила ее.

И пускай вода хоть сто раз неприятно пахла, капанье было неизменным соседом Кивы, единственным, что нарушало окружившее ее ничто.

Капанье и ее собственные мысли.