– Да что уж.

– Садитесь.

Рочева села рядом с Ябуровым.

– Галина Владимировна, ты знаешь, ты все знаешь, что на душе-то. А я знаю, что у тебя…

У него затрясся подбородок, задергались щеки.

– Ну и?

Рочева поняла, к чему он клонит, и отвела взгляд, чтобы не разрыдаться тут же.

– И вот живем мы, и сердцем оба не там, чувствую, и уже жизнь почти прожита…

– Да ты погоди, ты вон еще чуть по тюрьмам не поехал, только хулиганить начал.

Рочева отшучивалась, а сама, видно, робела, держалась едва, и сердце у нее колотилось, думаю, как никогда.

– Ну, не зарекайся, говорят… Да я не о том. О том я, что мы понапрасну по раздельности живем, потому что я тебя, Галина Владимировна, люблю. И позволь попросить руки и сердца, чтоб уж все как давно должно было быть.

– Забирай руку и сердце.

Мила утерла слезу.

Я сумел сдержаться, хоть это неловкое объяснение растрогало и меня.

Рочева и Ябуров обнялись.

– Я кольцо-то заготовил, чтобы все по порядку, а тут сижу ночь и думаю: а что, а что, а как я долго медлил, и уже ночью чуть к тебе не пошел, уже невмоготу, еле досидел. Думал, вон, Штапич-то увидит, что меня нет, искать пойдет. А так бы…

– А я как чуяла, что сегодня что-то произойдет, все сердце покоя не знало, ложусь, оно тыгыдым-тыгыдым, заходится.

Мила повернулась ко мне.

– Вот, все неслучайно, все на своем месте, говорю же.

Мила включила колонку. Заиграла наша любимая «Где спит твое сердце».

Родная улетела в Москву и вернулась через неделю, поездом, с компьютером и красным питерским стулом. Линия стула на карте соединила Петербург, Москву и Кряжево. Она это задумала на самом деле еще тогда, когда поселила Риту у нас в Москве. Так распорядилась, поменяла нас местами.