Если Каталония – страна торгашей, где даже главный их художник – Дали – торгаш, породивший целые поколения торгашей типа Уорхолла, то Бискайя – душевная, чуть лихая, разная и любопытная. И вроде бы ты и в той же стране, в Испании, но все совершенно иначе. Безжизненные красные и желтые почвы сменяются зелеными холмами, похожими на сербские, вредные люди становятся отзывчивыми: галисийка, сотрудница отеля, поняв, что мы приехали раньше, нашла нам номер в соседней гостинице, потому что наш еще был занят. А узнав, что мы русские, отвела нас после в соседний дом, к татарину, который приезжает сюда надолго и всем известен, потому что учит баскский язык, и татарин Рама составил нам карту – куда пойти, где поесть, и с первого же заведения, с утреннего омлета, началось маленькое бискайское чудо.

Владелец кафе лично готовил для нас омлет, который подал в виде пинчос, закуски с хлебом; в омлете были перемолотые в кашицу овощи, чуть обжаренные, и такое же перемолотое мясо, и это был праздник; это была простая вещь, но с душой.

Пинчос – это вообще религия; по вечерам в пятницу и субботу красивые, нарядные баски собираются на старой площади, в четырехугольнике которой, наверное, сосредоточено десятка три кафе с пинчос, и ты можешь взять бокал вина и пару закусок или бутылку вина и дюжину пинчос, которые Мила любовно прозвала «пинчиками». Пинчос во всех кафе разные – в одном мясные, в другом рыбные, с овощами и без, с яйцом, курицей, с чем душе угодно, это какая-то универсальная формула гастрономического счастья; конечно, у испанцев есть тапас, тоже закуски, но я не видел такой площади, как в Бильбао, таких красивых и нарядных людей и такой атмосферы больше нигде.

Баски сохраняют себя во всем – даже в их футбольной команде «Атлетик» нет легионеров; чтобы туда попасть, надо быть баском по крови, и остается только мечтать, что и у нас будет так же. Пока Мадрид и Барселона покупают игроков по всему миру, как и положено торгашам, стяжателям славы, «глори хантерам», баскам чужого не надо, но и свое они не отдадут.

Это самостоятельный и сильный народ, что видно и по городу Бильбао – небольшой, уютный, с метрополитеном, который идет к дальним деревням, к селам и городкам, до берега моря; чистые улицы, отсутствие попрошаек, драгдилеров, маргиналов, объявлений о карманниках.

В Бискайе я на миг почувствовал то, что было с нами в Сербии – маленькое чудо, когда мы смотрели на закат с высокого утеса, и плотные волны бились внизу, и откуда-то, нелогично установленная, даже не на тропе, взялась лавочка, и явился ветер, похожий на байкальский, плотный и обнимающий, и Мила положила голову мне на плечо:

– Так бы всегда, родной, а?

Какое там всегда, мы же буквально галопом по Европам – у нас всего двенадцать дней на четыре города.

* * *

Мы с сожалением покидали Бильбао, хоть и пробыли там дольше, чем планировали, и сожаление наше окрепло, как только мы оказались в Мадриде, в этом сухом саду отреставрированных руин.

Мадрид – это город, который перестал развиваться ровно тогда, когда испанцы ограбили последнего ацтека, город, построенный на крови целиком и полностью. Сегодня в Мадриде почти нет ничего нового, свежего, развивающегося, нет стройки, плана, рывка, дерзновения. Вспомнить о Мадриде решительно нечего, кроме того, что это жаровня, куда летом лучше не соваться. Пекло и скука, вечерняя сутолока, праздность – все это мало занимает, хоть там и есть какая-то непонятная для русского человека душа: они орут свои песни, гремят по вечерам, днем отлеживаются. По такому графику обычно живут звери: в жару спят, в сумерках отправляются на водопой; мы же – люди всепогодные, и, даже если в поле плюс тридцать, переждем только полдень.

В парке Ретиро, где под густой сенью деревьев от палящего солнца прячется молодежь, пахнет травкой, и студенты лежат около старинных толстых стволов и вяло переговариваются друг с другом; это все напомнило мне Милиных друзей. В городских витринах – плакаты с рекламой свадебных туров, на которых изображены целующиеся мужики.

Словом, Мадрид подействовал на нас удручающе, и Мила замолчала, и не развеселил ее даже поход на блошиный рынок, а я начал искусственно поднимать себе настроение, то есть откровенно перебрал с алкоголем, что на жаре чревато, и вот Мадрид поплыл, но веселее не стал, и я даже дал по роже какому-то испанцу, который меня толкнул, тот почему-то сразу упал, хотя удар не был таким, каким можно отправить в нокаут, просто цепанул скулу, и Мила оттащила меня, обругала, но потом снова замолчала, и так мы и бродили мимо дворцов, по этой безводной пустыне, и меня разматывало все больше, и вот мы уже оба почему-то молчим, а я в уголке пьяного сознания припоминаю, что мы вроде поссорились, но даже вспомнить не могу почему.

– Мил Мил, а почему мы поругались?

– Ты правда не помнишь? Ты заколебал меня, что все так по-дурацки, потому что я Барселону перепутала.

Сочетание тотального отключения памяти от алкоголя и общей злопамятности моего существа – сочетание дурное – тут сработало на полную катушку, и вот мы молчим в автобусе, молчим, когда идем уже по Лиссабону от метро до отеля, молчим, когда слушаем у крепости на холме какую-то печальную песню в жанре фаду, и все такое безрадостное и тоскливое, сплошное стенание, и вот мы, полные горечи, с этим фаду внутри, спускаемся от замка Святого Георгия на одну из центральных улиц Лиссабона, по которой нам и предстояло вернуться в гостиницу. На этой улице обитают чрезвычайно настойчивые негры; подошел первый, предложил гашиша, второй даже попытался чуть преградить дорогу, но на волшебные слова «отойди, блять» среагировал верно, отошел.

В кафе я спросил официанта: «У вас тут что, все наркотики легализованы?» Тот не понял, и я объяснил ему, что местные негры впаривали мне наркоту прямо на улице. Официант тут же развернулся и на весь зал пересказал мою историю; зал загоготал. Только потом он обратился ко мне и объяснил, что ничего у них не легализовано, просто полиция работает через пень-колоду. Наши менты, конечно, те еще лентяи, но если б на Тверской толкали наркоту, тут и они задницы бы оторвали: чтоб не столько даже с преступностью бороться, сколько с хамством и наглостью.

Мила стала недотрогой, была будто не со мной. С ней такое порой происходило, это нормально, и вряд ли дело было в моих пьяных