Это стихотворение заставляет нас под несколько иным углом зрения взглянуть на кажущееся в современных историко-литературных очерках аксиоматичным «жизнелюбие» Гумилева. Жизнь свою он прожил действительно весьма активно, не уклоняясь ни от каких «битв» — ни литературных, ни военных, ни политических. Но вот, оказывается, особого «упоения в бою», как это казалось современникам, не испытывал:

«Спасенье», как явствует из контекста, здесь — понятие сотериологическое: речь идет о спасении души. Нечто подобное происходит с лирическим героем «Пятистопных ямбов»: в упоении битвой («и счастием душа обожжена») он готов дать обет монашества. Молитвенное обращение к Богородице, «честнейшей херувим и славнейшей без сравнения серафим» (т. е. превосходящей в своей славе и святости ангелов) вызывает желание «покинуть мир лукавый», бежать под защиту Ее Афонской твердыни, «убежища для тех, кто ищет спасения». Вероятно, чем дальше, тем больше характер битв в мире «воинов, купцов и париев» (предвосхищающего, как мы помним, наступление «царства друидов») представлялся Гумилеву, даже при его мужестве, боевом энтузиазме и патриотизме, все более подозрительным именно в сотериологинеском плане.

Перспектива возникновения в близком будущем «поэтического царства» почему-то вызывала у него острое желание бросить все, затвориться в «белом монастыре» и вплотную заняться спасением души — желание такое острое, что была необходима некая высшая поддержка, «видения и знамения» (и, вероятно, неоднократная), дабы Николай Степанович вновь обращался на стязи «жизни бездонной». Оставаться в миру, чтобы «петь прежние песни», в 1917–1918 гг. было для Гумилева подвигом большим, чем монастырский затвор.

Желание полного разрыва с миром, отшельничества, одиночества может оказаться и соблазном, бегством от жизненных тягот, «отказом от креста», коль скоро человек призван Богом к иному пути, нежели путь монашества или пустынничества (примером этого является т. н. «мессалинство», осужденное Церковью). Но этот, обозначенный в «Пятистопных ямбах», духовно-биографический сюжет позволяет сделать вывод: вероятно, в грядущем «царстве друидов», при всех его замечательных чертах и любви к поэзии, общение с Марией, Ее Сыном и основанной Им Церковью, приветствоваться отнюдь не будет. Это и заставляет Гумилева в «Канцоне» недвусмысленно заявить о своем разрыве с «друидическими» поэтами и выбрать «старые взгляды и песни», не препятствующие связи поэта с «созданной из огня»…

Гумилевский образ «царства друидов» в свете православной эсхатологии не может быть ничем иным как образом человечества эпохи апостасии, непосредственно предшествующей возникновению мировой державы Антихриста. Если время последней — время открыто торжествующего зла — будет ограничено тремя с половиной годами (Откр. 13: 5), то предваряющий его «апостасийный» период представляет собой весьма неопределенный временной отрезок, на всем протяжении которого «прельщенное» дьяволом человечество в массе своей будет являть очень непривлекательное зрелище, как бы впав в исступленное слабоумие. «Тогда сокроется ум, — продолжает пророчествование Ездра, — и разум удалится в свое хранилище. Многие будут искать его, но не найдут и умножится на земле неправда и невоздержание. Одна область будет спрашивать другую соседнюю: “не приходила ли к тебе правда, делающая праведным?” И та скажет: “нет”. Люди в то время будут надеяться, и не достигнут желаемого, будут трудиться, и не управятся пути их» (3 Ездр. 5: 9–12).

Именно так изображается подчиненное новым друидам человечество в упомянутой уже выше ранней редакции «Канцоны»:

«Народы» принимают «друидическую» власть, став в результате «горя и срама» предшествующего исторического опыта «как дети». Здесь присутствует семантическая двусмысленность, обнаруживающая в «склонившихся к ногам» «друидов» «народах», — состояние прелести. «Стать, как дети» призывал некогда своих учеников Христос: «Приносили к Нему детей, чтобы Он прикоснулся к ним; ученики же не допускали приносящих. Увидев то, Иисус вознегодовал и сказал им: пустите детей приходить ко Мне и не препятствуйте им, ибо таковых есть Царство Божие. Истинно говорю вам: кто не примет Царства Божия, как дитя, тот не войдет в него» (Мк. 10:13–15). Однако «ставшие как дети» народы пребывают теперь не в Царстве Божием, а у ног владык, чье царство принято «детьми» за «земной рай». Эта ошибка, впрочем, естественна, ибо нынешняя «детская простота» человечества выработана столетиями «горя и срама», т. е. является попросту дегенерацией — результатом предшествующего безудержного разврата и жестокости.

«Друидическое царство» Гумилева являет собой образ земного «райского бытия». Это — очень мирное царство. Страдания и страсти, которые несли человечеству прежние «воины и купцы» остались в прошлом. Человечество «забыло» миновавшие «обиды», опростилось до ребячества и радостно-покорно склонилось перед «учащими с зеленых холмов» мудрыми «друидами», полностью препоручив им всякое, и прежде всего духовное, руководство.

Бытие под опекой «новых друидов» — логическое завершение апостасии, единственно возможный «земной рай», ибо утрата воли к обретению «небесных благ» не представляет иной реальной замены, нежели воля к чувственным наслаждениям физического существования, а стремление к этим наслаждениям делает необходимым институт «контролеров», «распределяющих» потребление земных благ: в противном случае никакого «счастья» не состоится, а произойдет массовое взаимоистребление человечества в войне всех со всеми за лучшее место на пиру земных наслаждений…