Взглянув затем в небо, она сошла с ума и покончила с собой, бросившись в припадке умоисступления в пропасть.

Судьба, постигшая этих героев, вполне объяснима: и безрассудное самонадеянное любопытство, и жажда мести являются сугубо греховными чувствами. Победить дьявола его же оружием — невозможно, напротив, действуя таким образом, люди оказываются в полном распоряжении злой воли. С другой стороны, мгновенная гибель показывает, что у этих героев гумилевской поэмы еще сохранились какие-то остатки благочестия, так что выдержать прямое воздействие зла они не смогли и оказались попросту испепеленными им.

Однако, как бы печальна ни была судьба этих героев «Звездного ужаса», — участь оставшихся людей племени еще ужаснее и позорнее. Те же самые, кто только что хотел отомстить «черному небу», испугались затем настолько, что от страха пришли в состояние «растления ума», решив «задобрить» беспощадного «нового бога» человеческими жертвами:

Неспособность охваченных паникой людей к здравому рассуждению здесь очевидна: им уже все равно, «богу или зверю» они собираются приносить жертву, смысл происходящего их уже не интересует, а в выборе жертвы они сполна оправдывают приведенные выше слова свт. Игнатия о том, что «растление ума» делает людей «способными и готовыми на все казни, на всякое лицемерство, лукавство и обман, на все злодеяния». Жертвой, которая должна охранить их собственные жизни от «звездного ужаса», они выбирают беззащитную сироту, чьи родители только что, на их глазах, умерли, а старика, вступившегося за внучку, который хотел если не спасти ее от участия в кощунственном действе, то по крайней мере убить, избавив от ужаса жертвоприношения, они попросту задерживают силой. Такие люди уже целиком принадлежат злой воле — и та же самая девочка, которая, по их замыслу, должна была своей смертью на алтаре «черного бога» обеспечить благополучие их существования, становится вместо этого прямым проводником «звездного ужаса», заражая уже откровенным, гибельным сатанинским восторгом своих сверстников, которые затем подчиняют своей воле все остальное племя:

А вслед за ней — почти все племя оказывается охваченным непонятным безумным восторгом, исступленной любовью к «черному пустому небу», причем — опять-таки страшная черта в гумилевском повествовании — безумье это охватывает сначала молодых, которые затем вовлекают в сатанинское радение остальных соплеменников:

Остается неясным лишь вопрос, что на деле могли противопоставить «звездному ужасу» люди, подвергшиеся агрессии «духов злобы поднебесной», и почему эта агрессия оказалась столь успешной не только в условном «доисторическом» мире «Звездного ужаса», но и в близком Гумилеву мире «трагикомического девятнадцатого века»? Апостасия — массовая прелесть, прелесть, овладевшая не одним человеком, но почти всем человечеством, — и она должна иметь некий мощный «механизм взаимодействия» людей, «смотрящих на звезды», с источником зла. Должно найтись некое «сущностное» свойство, делающее их открытыми к синхронному прямому воздействию «духов злобы поднебесной».

Для Гумилева знаком несомненного начала апостасии было состояние духа современников. Именно «духовную», а не «душевную» сторону жизни человека Гумилев определял главным предметом современной поэзии, в отличие от поэзии классической: «На мой взгляд […] у них различные цели. У одной — душа, у другой — дух» (Гумилев в Лондоне: неизвестное интервью. Публикация Э. Русинко // Николай Гумилев. Исследования и материалы. Библиография. СПб., 1994. С. 307). В окончательном варианте «Канцоны» не очень понятные слова о «душах, в которых зажглись звезды» заменены им на точную, не допускающую двусмысленного прочтения формулу:

Святоотеческая антропология определяет «дух» как особую часть души, обуславливающую возможность «умного созерцания». Человеческий дух — это «та нематериальная часть человека, которая связывает его с вечным и непреходящим миром» (см.: Архимандрит Киприан (Керн). Антропология св. Григория Паламы. М., 1996. С. 79–81). Что в таком случае может означать «последняя, страшная свобода» человеческого духа?

Святоотеческое учение предупреждает, что не всякая «духовность» людей позитивна, но только такая, при которой область человеческого духа оказывается обиталищем Духа Божия. «Это значит, что для достижения образа и подобия Божия, по которому человек был сотворен, то есть для уподобления Христу — совершенному нетварному образу Божию, человек должен быть храмом Духа Божьего. Если же он не является им, тогда он делается храмом лукавого духа зла. Третьего быть не может. Человек находится либо в бесконечном процессе жизни и возрастания, в единстве с Богом властью Святого Духа, либо — в бесконечном процессе распада и смерти, властью разрушительной силы дьявола возвращаясь в прах и небытие, из которого он был вызван» (Протоиерей Фома (Хопко). Основы православия. Минск, 1991. С. 211). Поэтому, активность собственно человеческого духа лишь тогда оправданна, когда она направлена на самоумаление, а никак не на совершенствование личного духовного бытия.