– Думаю, что и сами справимся, – Перлишин многозначительно поглядел на него и подмигнул: – Сия акушерка – слишком дотошная особа. Начнет нам доказывать свою опытность и квалификацию… Если я, конечно, правильно вас понимаю, коллега!

– Думаю, что правильно. Ограничимся поверхностным внешним осмотром. В отчете напишем, что проведен тест на лягушках[84].

– А если позже выяснится, что никакой беременности и в помине не было?

– Оставьте, коллега! Беременность на ранних сроках – это столь тонкая материя, что ошибиться в ее наличии не стыдно любому доктору! И вообще, вы знаете мое отношение к телесным наказаниям. Да и вице-губернатор фон Бунге, передавая мне копию приказа, смотрел так, что все было понятно и без слов. Его высокопревосходительство, полагаю, подписывал приказ с тяжелым сердцем, и будет нам только благодарен за наше вмешательство…

– Согласен, коллега! Закон есть закон, конечно, но… Лупцевать плетью человечью плоть, тем более женскую – это, простите, такая дикость!

– Ну, вот и славно! Подержим нашу бегунью в лазарете пару суток и вынесем вердикт. В конце концов, беременность нередко прерывается выкидышем…

⁂

На вторую ночь, уже под утро, под дружный храп санитаров, Сонька проскользнула в мужское отделение лазарета, где лежал Сема Блоха. Охранявший его караульщик, выпросив у доктора с вечера полстакана спирта для домашней настойки, тоже спал, вытянувшись в сапогах и обмундировке на свободной койке.

Сонька присела у изголовья Блохи, погладила его по лицу. Застонав, раненый вынырнул из забытья, поморгал, попросил пить.

– Ну что? Как? Я слышал, ослобонили тебя от плетей, Софья… Слава богу…

– Да, слава богу, – как эхо откликнулась Сонька. – Ты-то как тут?

– А что мне сделается? Одна пуля навылет прошла, кость, говорят, не задела. Вторую выташшили. Вот оправлюсь – и на «кобылу», свои 40 «пряников» от Комлева получать… «Слам»-то цел ли наш?

– Успела под камень засунуть. Только как туда добраться теперь? – вздохнула Сонька. – Утром выпустить меня обещались, но теперь ведь глаз не спустят! Не сгубили бы вы, ироды, Митеньку-студента, так, может, и с коляской помог бы… Туда-сюда за полдня обернуться можно было бы…

– Верно говорят про баб: волос долог, да ум короток! – Блоха закашлялся, попросил еще воды. – Кабы не угостили Митеньку твово борцом – сидела бы ты сейчас в остроге, в кандалах, Софья. Уж губернаторша бы постаралась!

– Да я понимаю, Семушка, а все одно: жалко.

– Ты меня бы лучше пожалела. Слышь, Софья, завтра, как отпустят тебя, – сходи к Комлеву, поклонись за меня рублевиком! Чтобы не шибко старался. Жив останусь – найду способ на ту опушку сбегать, я место помню. «Слам» откопаю – поделимся…

– Это с какой радости я с тобой этакими деньжищами делиться должна, Семушка? – В голосе Соньки зазвучала насмешка. – Дело-то с участком и картой липовой я, считай, одна спроворила! «Петеньку»[85], изволь, дам – а про дележку и думать забудь. Деньги-то мне самой надобны.

– Ох, гляжу, и жадная ты, Софья. А про денежки Рваного-Дудошника, которыми через меня попользовалась – забыла?! Про Махмутку тоже не помнишь? Кто на всякий случай за тобой тогда Червонца послал? А ведь Махмутка убивать тебя шел тогда – с балалайкиной струной в рукаве. Ох, и гадюка ты… Тьфу!

– У тебя, Сема, память тоже короткая! Про «Ярославль» забыл?! Где б ты сейчас был, не упреди я тебя? Не успокой я дружка твоего на капитановом суде – он под ружьями тебя мигом бы сдал!

В больничной палате повисло молчание, слышались только храп солдата – караульного, да свистящее дыхание «ивана».

– Ладно, Семушка, поправляйся, а там видно будет! – Сонька снова ласково погладила его по лицу.

Тот схватил ее за руку:

– Прежде побожись, что Комлеву рублевочкой поклонишься, Софья! Некого мне больше просить! Боюсь я!

– Некого, говоришь? А «иваны» твои – нешто они от доходов своих малую толику не уделят? Ладно, Семушка, – схожу к Комлеву! А сейчас пора мне – караульный солдатик-то, вишь, ворочаться что-то стал. Поправляйся, милый!

⁂

– Да ведь врет бабенка! – смотритель Александровской тюрьмы Тирбах отшвырнул медицинское заключение, под которым рискнули поставить свои подписи Перлишин и Сурминский. – А вы, господа медики, на поводу у нее идете! – Он прищурился. – А может, того хуже: подмазала вас Сонька, а? Смотрите у меня! За такое и самим под плеть лечь можно!

Возмущенные доктора вскочили: к такому повороту разговора они были готовы.

– Это с вашей стороны, милостивый государь, чистое оскорбление! Мы сей же час идем с рапортами к его высокопревосходительству! А пока, до принесения вами официальных извинений, отказываемся исполнять свои обязанности в лазарете!

– Идите хоть к господу Богу, трубки клистирные! – заорал Тирбах.

Однако ему пришлось пожалеть о своей несдержанности. Уже к вечеру смотритель был вызван к генерал-губернатору. Его превосходительство был мрачен, на поклон не ответил, кресло не предложил.

– Известно ли вам, милостивый государь, что следствием вашего хамского поведения стал отказ докторов и всего персонала Александровского лазарета от исполнения ими своих должностных обязанностей?

– Это забастовка, ваше высокопревосходительство, – попробовал сохранить лицо Тирбах. – Бастовать лица медицинского звания прав не имеют, и по закону их можно привлечь за это к ответственности!

– М-молчать! – заорал генерал так, что за стеклом напольных часов что-то жалобно звякнуло. – Ишь ты, за-кон-ник какой выискался! Коллежский ассесаришко приблудный! Знаете ли вы, милостивый государь, что на ваше место я хоть ночью с десяток грамотных чиновников найду?! Вы который год экзамены на следующий классный чин с треском проваливаете? А докторские вакансии третий год в списках личного состава не заполнены! Найти не могу-с! Не хотят ехать к нам люди, сударь! А знаете почему?

Тирбах потерянно молчал.

– Извольте отвечать! Ну, я жду!

– Условия содержания и отдаленности…

– Ответ неправильный! Люди интеллигентных профессий не едут сюда потому, что наш остров кишит одними бурбонами вроде вас, сударь! Только водку хлестать способны, да в карты ночи напролет играть!

– Я бы попросил, ваше высокопревосходительство, – заикнулся Тирбах.