Конни тянулась к своей дочке, старалась не отпускать ее от себя и мучительно соображала, что же ей теперь делать. Она должна как-то распорядиться своими отличными отметками за экзамены, это ее долг перед семьей. Но Анастасия на первом месте. У нее, у этого ясноглазого прекрасного создания всё должно быть самое лучшее. У нее должен быть прелестный уютный дом, хорошее образование, два родителя, которые будут нежно ее любить. Не должно быть рядом с ней измотанных, озлобленных, обиженных на весь мир людей…

Но все, что Конни могла ей предложить, оказывалось второсортным. Если бы она вышла замуж за Невилла, все, конечно, было бы иначе, но теперь об этом варианте можно забыть. Она даже не может ей предложить «полную грудь молока», как говорится в знаменитом стихотворении Кристины Россетти[63]. Она может снять какой-нибудь засаленный угол, и они будут жить, просто любя друг друга. Но ведь этого недостаточно. Любить – значит давать тому, кого ты любишь, самое лучшее, чего бы тебе это ни стоило. Пастор сказал, что если Господь смог пожертвовать единственным сыном, позволил ему погибнуть на кресте, то он даст ей силы отказаться от дочери и позволить той отправиться жить в любящий дом, где ее уже ждут.

Какие у нее причины не верить его словам? Боже, как же она измоталась! Чувство вины, страх, стыд, сознание, что она не сможет со всей должной ответственностью заботиться об этой маленькой жизни, – чувства эти сплелись в ней в единый клубок и душили ее. Ночами она терзала себя, выискивая все возможные доводы, почему она не достойна оставить Анастасию себе. И все равно что-то удерживало ее от того, чтобы подписать отказ от собственного ребенка, которого она держит сейчас в руках….

Однако все вокруг были старше, мудрее, и постепенно они стали брать решение в свои руки, мягко, но настойчиво подталкивая ее к практическому взгляду на вещи. В отчаянии она даже написала письмо бабуле, умоляя ее передумать. И, дрожа, затаилась в ожидании ответа, обессиленная, податливая на уговоры… Никогда еще она не чувствовала себя так одиноко, разрываясь между вопросами: где правда, а где ложь? где эгоизм, а где благородство? Она осталась одна на утлом плотике в море бушующих волн и раздирающих ее на части доводов. Со всех сторон на нее давили. Ну как она могла выстоять и не опрокинуться?

В одно чудное июньское утро – отовсюду плыл нежный аромат буйно цветущих роз – Конни ступила на свой путь страданий и отправилась в службу социальной защиты. Малышка была с ней в зеленой парусиновой корзинке для путешествий, завернутая в голубое клетчатое одеяло – утром было прохладно. Конни скрутила шерстяной помпончик, чтобы маленькая Анна могла его разглядывать, а на шейку надела свой золотой крестик с греческим распятием, который дали ей при крещении. У Анны должно быть что-то от матери! Девочку она одела в новый полосатый ярко-голубой с белым костюмчик для прогулок, Конни связала его по журналу, который ей дала Джун. Цвет очень подходил малютке с ее аквамариновыми глазами. Все разглядывали их, умилялись, но никто не предложил их сфотографировать. Конни по-прежнему отказывалась подписать нужные бумаги. Нет, еще не сейчас, она пока не решила окончательно.

Дама в твидовом костюме неотступно ходила за ней, словно боясь, что Конни сейчас сбежит.

– У нее может остаться это имя? Она должна сохранить свое имя, – убеждала Конни собравшихся чиновников. – Это часть ее рода.

В ответ все промолчали.

– А золотой крестик? – умоляла она, но все только покачали головами.

– Крестик будет храниться в ее бумагах. Ребенок должен начать новую жизнь. У вас нет никаких прав на ее будущее. Возможно, когда-нибудь она захочет узнать о себе правду. А возможно, и не захочет, – проговорила одна из сотрудниц, собираясь поднять корзинку.

Но Конни подскочила.

– Еще минутку! Пожалуйста! Ну, позвольте! Я подержу ее! Еще чуть-чуть! – закричала она, страстно желая, чтобы каждая секунда длилась по часу. – А новые родители будут ее любить? – спросила она, стараясь держаться храбро среди всей этой холодной официальности.

– Разумеется. Они уже очень долго ее ждут, – последовал ответ, и Конни поняла, что они сейчас где-то здесь, в здании, готовые забрать свалившееся на них сокровище.

– Я могу поговорить с ними? – взмолилась она.

– Нет, – ответила женщина, удерживая ее. – Вы не должны встречаться с ними, это для блага ребенка. Ваша встреча только взбаламутит всех… Попрощайтесь с ребенком здесь, и я отнесу ее в новый дом.

– Я должна дать ей что-нибудь, чтобы она знала, как сильно я люблю ее, – прошептала Конни, едва дыша от ужаса.

– Вы подарили ей жизнь и возможность жить в любящей семье в достатке и уюте. Этого достаточно. – И женщина снова потянула на себя корзинку. – Это можете оставить себе. Ребенку в нем слишком жарко. Остальная одежда останется с девочкой.

И она протянула Конни клетчатое одеяльце, словно предлагая его взамен теплого свертка, отнятого из ее рук. И они все поспешили к дверям.

– Но я люблю ее! – зарыдала Конни, от слез не видя вокруг ничего. – Я не могу этого сделать… Я не буду!

Она бросилась вдогонку, но упала в руки пастора, неожиданно возникшего на пороге. Конни уронила лицо в одеяльце, вдохнула сладкий запах талька и маленького человечка. Она рыдала и рыдала, пока слез больше не осталось.

– Пора домой, Конни.

Она не помнит, как вернулась в «Грин-энд». Все ее подруги уже разъехались, и ночью по радио она снова услышала свою песню. «Цвета моей любви тебе дарю…» Конни встала, собрала вещи и, не сказав никому ни слова, вот так прямо среди ночи пошла пешком в Лидс, в ушах ее продолжала звенеть та же мелодия. Еще есть время. Она ведь все-таки так и не подписала бумаг…

Конни просыпается на скамейке. Каждая секунда того дня врезалась в ее сердце. Как же может неправильное совершаться в угоду правильным доводам? Ах, ну да, это мудрость… Но задним числом приходит истинное понимание того, как надо. Если бы только она оказалась сильной, а не слабой; решительной, а не терзаемой сомнениями! Если бы она просто подождала немного еще, понастаивала на своих правах… Но то было тогда, а сейчас есть сейчас. Правду говорят, что прошлое – это дальше, чем чужая страна.

В ту секунду, когда от нее унесли ребенка, она отчетливо поняла, что совершила ошибку. Всю свою жизнь потом она искала дочь – искала ее во сне, заглядывала в коляски около магазинов и детских поликлиник, надеялась найти крошечную золотисто-рыженькую девчушку с ярко-голубыми глазами по имени Анна, родившуюся 25 мая 1964 года.

Каждый год с тех пор в день ее рождения она зажигала свечу, отправляла открытку – туда, в ту папку в службе социальной защиты, рассказывала в ней все новости о себе и оставляла свой адрес на всякий случай… Но никакого ответа ни разу ей не пришло, не было никакого подтверждения, что дочка получила что-нибудь от нее.