С момента, как она подписала бумаги, тридцать лет ей было запрещено приближаться к дочери. Одним росчерком пера у нее были отняты все ее права. Они побороли ее сопротивление, выжали ее как лимон. Выжимали до конца, пока она не подписала отказ от всех надежд, обрекла себя на муки до конца жизни. Эта боль никогда не проходила, разрывала на части, в душе ее была пустота, незаживающая рана около маленькой иконки, у которой всегда горела свеча.

Ах, если бы только она немного подождала, если бы она оказалась достаточно сильной, чтобы выстоять эти шесть долгих недель, все могло бы сложиться иначе. Ночью, перед рассветом, она страстно молилась, что когда-нибудь они все-таки встретятся. У нее осталось лишь одеяльце – спрятанное, оно ждало своего часа. Огонь в сердце никогда не угасал, даже в самые темные часы ночи. В основе всего все-таки должен тлеть уголек надежды…

Эсма открыла дверь и обнаружила на полу целую гору почты, в нос ударил запах стоявшего взаперти пустого жилища. Ее не было здесь почти месяц, она снимала комнату на ферме в пригороде Грейндж-овер-Сэндз, хотела сменить обстановку, но вот поездка закончилась, и на память осталась лишь груда стирки. Добро пожаловать домой! Она вздохнула, обводя взглядом кухню, такую же безупречно чистую, как она ее и оставила. Постепенно Эсма привыкала к своему одиночеству.

После той большой ссоры под Новый год Лили и Леви почти не заглядывали к ней – так, изредка для соблюдения приличий вежливо навещали ее и поддерживали светский разговор ни о чем. История с Конни и Невиллом расколола семью надвое, и от этого было очень больно. Боже сохрани нас от неблагодарных детей, снова вздохнула она. И это после всего, что она сделала для этой семьи…

Никто, кроме нее, не навещал Айви в том кошмарном заведении с решетками на окнах, никто, кроме нее, не постарался скрасить ей жизнь, когда она вернулась домой. Суд по делу Невилла окончательно добил Айви, словно выпотрошив ее без остатка, и она запретила сыну даже ногой ступать на порог.

И ни слова благодарности от них всех. Леви и Невилл решили расширять дело, обустраивают теперь лавку на Хай-стрит, не посоветовавшись с ней. Невилл на стажировке. С ней не разговаривает вовсе.

Только Сьюзан время от времени заглядывала, привозя с собой в коляске маленькую Ким, чтобы Джой могла немного передохнуть. Крестины собрали много народу, но никто ни словом не упомянул Конни. А Сьюзан пришлось занять ее место крестной матери. Это ж надо такое придумать! Выступать представителем того, кто должен был быть здесь и произносить клятвы от имени младенца. Что же такое происходит с нашей верой, если уже ребенку позволяют принимать самостоятельные решения?! А когда она высказала свои соображения на эту тему на небольшом праздничном ланче в нарядной гостиной Рене Грегсон, свекрови Джой, все замолчали и тихонько отвернулись.

Она, Эсма, выпала теперь из привычного обихода, перестала быть частью обыденной жизни, чтобы они запросто невзначай заглянули к ней в гости, и была слишком горда, чтобы признать, что одинока и скучает по гомону своих заблудших детей и их беспокойных отпрысков. Она уже несколько месяцев не видела маленького Артура. И все же не находила в себе достаточно мужества, чтобы сказать: возможно, она совершила большую ошибку, встав в той ссоре на сторону Айви.

А прошлой ночью ей приснился такой странный сон! Будто Фредди стоит на лестнице в пансионе Уэйверли, на самых верхних ступеньках. Стоит и спрашивает, где его дочь. Сначала это был он, но затем словно превратился в Конни, а потом они стояли рядом, такие похожие. Они открывали и закрывали двери, что-то искали… А она, Эсма, застыла внизу у лестницы, не в силах двинуться с места, не в силах помочь, и желая подойти к умершему сыну, но руки и ноги ее отказывались повиноваться. А хуже всего, он смотрел на нее так, как будто она совершила что-то плохое, укоризненно качал головой, и она проснулась в полном расстройстве… Это его выражение так и появлялось у нее перед глазами, стоило ей на минуту закрыть их.

В поезде по дороге домой она все думала о Конни. Она уже родила? Лили наверняка знает. И Невилл. Но теперь никто не рассказывает ей ничего важного.

Замолкший пустой дом, дом, в котором кругом порядок, все по местам, никакой болтовни, только радио, никто не прогуливается по саду, любуясь видом, – вот к чему она вернулась сейчас. Дом без любви, без шума и гвалта – это жилище, не дом… Бедняжка Айви вот так и живет в своем пустом крошечном дворце, выглядывает в окно из-за нарядных штор, взгляд затуманен успокаивающими препаратами. Неужели вот этот смертный приговор станет теперь ее жизнью?

«Ах, Редверс, что же я натворила? Как же я так все намешала? Как теперь быть?» И, вздохнув, она обратилась к его портрету…

Посидев и поговорив с Редверсом, она сделала себе чашку чая с молоком – его регулярно оставлял для нее у входной двери молочник – и села перебирать почту. Счета, напоминания о посещении врача, несколько открыток – всё как обычно… А потом на одном из конвертов она мгновенно узнала почерк внучки. Разорвала бумагу – и бросилась искать очки, в которых всегда читала.

Каракули Конни разобрать было трудно, но письмо было очень коротким, написанным без помарок, почти по-ученически.

Дорогая бабуля!

Просто хочу сказать тебе, что я родила девочку, назвала ее Анастасией, в честь мамы. Я хочу оставить ее себе, но нам негде жить, а без крыши над головой это невозможно. Мне предложили отдать ее в другую семью, чтобы ее удочерили, и дали мне на раздумья шесть недель. Умоляю тебя изменить свое решение. Ты моя последняя надежда.

Конни и Анна II.

P.S. Отправь ответ в приют «Грин-энд», Ронсворт, Лидс.

Эсма тихо сняла очки, сердце ее колотилось. Это знак: сначала сон, теперь вот письмо… Господь ясно указывал ей свою волю! И тут она посмотрела на почтовый штемпель. Письмо пришло месяц назад.

* * *

Как она попала в приют, Конни не помнила. Единственное, что она помнит, – это ту ужасную ночь, когда она шла и шла, милю за милей, пока не рассвело. Она могла бы пойти к Диане, но у нее не осталось никаких сил, чтобы встречаться с кем-то знакомым. Поэтому она просто продолжала идти. Кто-то нашел ее у дороги. Она лежала, ступни ее были стерты в кровь. Этот кто-то принес ей чаю, сэндвич с беконом и проводил в приют Святого Георга в центре города, где находили ночлег бездомные бродяги. Все было размыто, скрыто за пеленой слез и усталости, она словно спала наяву, ни на секунду не прекращая поисков: заглядывала в коляски и детские магазины, парки, переулки в надежде отыскать Анну.

В приюте нашли для нее работу – продавать мороженое в парке, протягивать тающие рожки в липкие пальчики: малышей, детей постарше и их родителей. И тут она всегда внимательно вглядывалась в лица. Дни сменялись неделями. Скоро летние каникулы подошли к концу, и она могла бы начать беспокоиться о продолжении образования, пора было заполнять бумаги, разослать их в разные университеты, чтобы ее куда-нибудь приняли. Но ей было всё безразлично, сил хватало только на то, чтобы просто передвигать ноги…