– Мне очень жаль, мама.

Губы Татьяны медленно растянулись в презрительной ухмылке.

– Ну-ну. Я начала думать, что ты забыла о своем бедном брате и своей семье. Что мы безразличны тебе теперь, ведь скоро ты станешь важной персоной, невесткой Консула.

– Я никогда не забуду тебя, – возразила Грейс. Это была правда. – Мама… так где этот кристалл?

Татьяна сверкнула глазами.

– Я скажу тебе, как его найти, – ответила она. – А взамен попрошу только об одном: навести Джеймса Эрондейла в его новом доме на Керзон-стрит. Мне не терпится узнать о его жизни с молодой женой. Ты удовлетворишь любопытство старой женщины, верно, моя дорогая?

Когда Джеймс, наконец, вернулся на Керзон-стрит, солнце уже село; небо было темно-синим, как сапфир, лишь на западе виднелось слабое янтарное свечение. Эффи ждала его, причем вид у нее был крайне рассерженный: оказалось, что «Веселые Разбойники» провели в гостиной всю вторую половину дня и выпили огромное количество чашек чая. В конце концов, прибыла Консул с букетом цветов в знак соболезнования; не обнаружив хозяев, она велела мальчишкам расходиться по домам, поскольку приближался комендантский час. Мэтью, который, судя по всему, нравился Эффи больше остальных, оставил другу записку; служанка отнесла ее в спальню Джеймса. Райза собрала чемодан хозяйки и скрылась, ни слова не сказав горничной о том, куда и зачем уходит. Эффи сочла это оскорбительным и, не стесняясь, высказала свое недовольство Джеймсу.

Джеймс, не слушая, кивнул, снял пальто и подал служанке, чтобы отвлечь ее. Ему хотелось остаться одному – это нужно было для осуществления его намерения. К своему стыду, он почти обрадовался тому, что друзья ушли до его возвращения. Если бы он рассказал им о своих подозрениях, они обязательно остались бы. Он понял это еще до того, как прочел записку Мэтью.

Джеймс сложил письмо и сунул в нагрудный карман рубашки, поближе к сердцу. Потом выглянул в окно. Совсем стемнело. Он боялся наступления ночи и не доверял своему рассудку и памяти. По дороге домой его решимость проверить себя укрепилась. Когда он узнает, то сможет рассказать друзьям правду, какой бы страшной она ни была.

Он поднялся на верхний этаж, в комнату для тренировок, и нашел моток прочного каната. Вернувшись в спальню, он как следует запер дверь, снял обувь и пиджак и лег на кровать. Пользуясь самыми сложными узлами, которые были ему известны, он привязал к столбам кровати обе ноги и левую руку. Он пытался придумать, как привязать вторую руку, когда в комнату бесцеремонно вторглась Эффи с подносом.

Увидев веревки, она застыла на миг, но тут же пришла в себя, приблизилась и осторожно поставила чай и пирожные на ночной столик.

– А, Эффи, это ты. – Джеймс попытался прикрыть веревки покрывалом, потом бросил это бесполезное занятие и небрежно махнул рукой. – Я просто… я слышал, это полезно для кровообращения.

Эффи засопела.

– Со следующего месяца я жду повышения жалованья, – мрачно буркнула она. – А сейчас беру выходной и ухожу. Только попробуйте меня остановить.

И она в сердцах хлопнула дверью. К несчастью, поднос находился вне пределов досягаемости Джеймса, и, поскольку ему вовсе не улыбалось развязывать морские узлы и завязывать их во второй раз, он решил сегодня обойтись без чая.

Лампа тоже стояла довольно далеко, но это не волновало Джеймса, поскольку он все равно не собирался гасить свет до утра. Он нащупал лежавший на постели нож; по его плану, следовало держать лезвие в руке. Он считал, что если задремлет, то непроизвольно сожмет клинок в ладони и проснется от боли.

Неглубокая царапина – низкая плата за возможность убедиться в том, что ты не убийца.

Вторая половина дня прошла словно в тумане. Корделия вернулась на Корнуолл-гарденс, помогла Алистеру уложить Сону в постель, подложила матери под голову подушки, принесла компресс. Она держала мать за руку, а Сона, рыдая, снова и снова повторяла, как ей невыносима мысль о том, что Элиас не увидит своего третьего ребенка. Невыносима мысль о том, что он умер в одиночестве, что с ним рядом не было родных, никто не сказал ему, что его будут любить и помнить всегда.

Корделия старалась не смотреть на Алистера; он был ее старшим братом, и ей было больно видеть его растерянным и беспомощным. Она кивала Соне, говорила, что все будет хорошо. Наконец, появилась Райза с небольшим чемоданом белья и одежды для Корделии и взяла все в свои руки. Корделия с облегчением заметила, что Райза накапала в чай Соне настойку опия. Вскоре мать уснет, подумала она, и сможет ненадолго забыть о своем горе.

Они с Алистером ушли в гостиную и сидели рядом на диван в полном молчании, как выжившие после кораблекрушения. Через некоторое время появилась заплаканная Люси – видимо, Джеймс действительно отправил в Институт курьера, чтобы передать просьбу Корделии. Алистер сказал Корделии, что останется внизу и будет принимать посетителей, если кто-нибудь явится, а они с Люси могут отправляться наверх и отдыхать. Все трое знали, что потока соболезнований ждать не приходится: Элиаса почти не знали в Лондонском Анклаве, а немногочисленные знакомые недолюбливали его.

Люси пошла за чаем, а Корделия сняла платье и переоделась в халат – большая часть ее одежды до сих пор лежала в комоде, аккуратно сложенная. Потом она забралась в постель. Солнце еще не село, но она чувствовала себя разбитой.

Когда Люси вернулась, Корделия поплакала немного у нее на плече, вдыхая запах чернил. Потом Люси налила ей чаю, и вместе они принялись вспоминать Элиаса – не того, каким он был в последнее время, но отца, которым она еще совсем недавно гордилась. Люси вспомнила, как он показывал им заросли самой вкусной ежевики в Сайренворте, вспоминала тот день, когда он взял их кататься верхом на пляже в Девоне.

Когда солнце коснулось крыш домов на противоположной стороне площади, Люси неохотно поднялась и поцеловала Корделию в лоб.

– Мне очень жаль его, поверь, дорогая моя, – сказала она. – Ты ведь знаешь, что, если я тебе понадоблюсь, я всегда рядом.

Едва Люси ушла, как дверь спальни Корделии отворилась, и вошел Алистер; выглядел он смертельно уставшим, в уголках рта и у глаз залегли тонкие морщинки. Черная краска частично смылась, в волосах виднелись совершенно неуместные осветленные пряди.

– Mâmân, наконец, уснула, – заговорил он, присаживаясь на край кровати. – Она все плакала и жаловалась Райзе, что ее будущий ребенок не увидит отца. А я считаю, что этому ребенку очень повезло.