Когда я к ним явился за 6 километров, они сидели за столом в одних рубашках, их рожи были заспанные и опухшие. Я взял их схему да так и ахнул: предполагаемого противника следовало ожидать с запада, а они основной огонь повернули на юг, потому что туда было удобнее стрелять. Я взял схему и вышел на местность один, а капитаны сказали, что устали, и завалились спать.

Оказалось, все колышки стояли совсем не по схеме, а в один ряд, многие имели мертвые пространства, а один пулемет стрелял вовсе в сарай. Вернувшись к капитанам, я застал их обоих спящими, забрал схему и пошел к Афанасию Николаевичу, который в тот день лежал с высокой температурой.

Он выслушал мой доклад, рассмотрел схему и схватился за голову:

— Боже мой! Боже мой! Вот олухи царя небесного! Чем они думали?

Было ясно, что рекогносцировку надо начинать сызнова. Но как Афанасию Николаевичу добраться за 6 километров?

В это время отворилась дверь и вошел рослый старший сержант.

— Товарищ капитан, разрешите к вам обратиться? — гаркнул он зычным голосом. — Старший сержант Сахаров прибыл в ваше распоряжение с одноконной подводой.

Мы с Афанасием Николаевичем очень обрадовались, на следующее утро сели на подводу и поехали к тем капитанам.

Афанасий Николаевич хоть и был совсем больной, однако вежливым до приторности голосом стал разбирать капитанскую схему БРО и забраковал ее всю до последнего миномета, которые вообще-то можно было ставить в любом закрытом месте.

Но ведь рекогносцировать-то должны капитаны, а не простые смертные. Договорились, что так оно и будет, но лишь на бумаге, то есть рекогносцировать заново буду я, притом в одиночку, а схему и формуляры подпишут капитаны.

Они очень обрадовались, когда услышали, что в течение нескольких дней им предлагалось есть, пить и спать, но мне не мешать.

— Забудьте о своем самолюбии до конца войны, — утешал меня Афанасий Николаевич.

Я остался в той деревне ночевать, а сержант Сахаров повез Финогенова обратно.

— Мне бы только килограмма два меду, больше ничего не надо, — прощался он со мной, страдальчески морщась.

Поздно вечером Сахаров вернулся с подводой. Мы с ним сразу нашли общий язык: он меня называет капитаном, каждое утро я ему буду отдавать разные приказания, а он на подводе будет отправляться за добычей.

Хозяйка моя видела, что я командую над сержантами, и нисколько не удивлялась, что они меня называют капитаном. Ни погон, ни иных знаков отличия у меня не было, но я сказал хозяйке, что мои погоны остались на шинели. Вранье тут было двойное, во-первых, я являлся простым смертным, а во-вторых, не имел даже шинели.

На следующее утро Сахаров бодрым шагом вошел ко мне и сказал нарочно при хозяйке:

— Товарищ капитан, старший сержант Сахаров отправляется на работу. Что прикажете к обеду — курицу, сало или мясо?

— Курицу, — равнодушно ответил я.

Весь день с двумя другими сержантами я рекогносцировал и к вечеру вернулся усталый.

Сахаров сидел без гимнастерки и ждал меня. Хозяйка с торопливым подобострастием поставила на стол пол-литра самогону, щи, яичницу и курицу.

Дня три я работал таким образом, получая к вечеру угощение.

Здешние крестьяне засадили и засеяли разных культур столько, сколько смогли. Когда немцы отступили, у них отобрали немногих бывших у них лошадей, и возить с полей выкопанную вручную картошку было не на чем. И тут явился Сахаров с подводой. Сколько он оставлял продуктов себе — не знаю, но мне в течение трех дней неизменно приносил самогону и курицу. А меду для больного Афанасия Николаевича никак не мог достать и только все обещал.

На четвертый день он опять бодро вошел и гаркнул:

— Товарищ капитан, что прикажете?..

Я решил его поймать и ответил:

— Сегодня принеси гуся.

— Есть, товарищ капитан, будет гусь! — бодро ответил сержант Сахаров и даже глазом не сморгнул.

Вечером, когда я пришел с работы, Сахарова не было. Хозяйка мне сказала, что он днем забегал, принес пол-литра самогону и вновь скрылся.

— Может, не побрезгуете моим обедом, — сказала она. — Только вы, наверно, не привыкли к нашей крестьянской пище.

— А что у вас?

— Да щи со сметаной, да каша пшенная на молоке. Ну, к винцу огурчиков да грибков из погреба принесу. Вы уж извините.

Я, разумеется, извинил.

К концу обеда явился сияющий Сахаров. На деревянном блюде под вышитым полотенцем он нес уже зажаренного гуся. Из кармана вытащил еще поллитровку. Когда мы с ним кончили пировать, я не помню.

На следующий день случилось несчастье. У нашей телеги сломался шкворень. Слишком много груза наваливал Сахаров на нее. И как мы ни искали, во всей деревне не могли найти ни одного подходящего куска круглого железа.

К вечеру приехала за мной автомашина. Оказывается, и этот рубеж отменяется. Сержанты должны были ехать в одну сторону, а я за 20 километров в штаб нашего УВПС-25 на обработку материалов. Повез я туда целый мешок диких груш, чем заслужил большую благодарность у штабных девушек. А вот больному капитану Финогенову мелу не привез.

Дней 10 все рекогносцировщики обрабатывали только для отчета никому не нужные материалы, а потом Некрасов и я снова вернулись на Ваблю.

К этому времени туда прибыл майор Елисеев с двумя-тремя подхалимами. Он привез с собой человек 20 наших плотников и свою ППЖ Ниночку.

Плотники воздвигали для местных жителей дома, сараи и погреба, а офицеры — Елисеев, Чернокожин, Даркшевич и Американцев — питались гусями, которых им притаскивали плотники, и пили самогон.

Наше ВСО где-то ехало эшелоном во главе с майором Харламовым, направляясь на запад. Немец все отступал, и не было известно, где командование фронта назначит строить новый оборонительный рубеж. И потому нашему начальству пока делать было нечего, оставалось только ждать, когда наше победоносное невиданное по темпам наступление фронта остановится.

Ничего не делали Некрасов и я. Жили мы вместе. Хозяева нас кормили бесплатно, а мы им помогали на огороде. Продукты, полученные нами, мы берегли про черный день. Гофунг расщедрился и подарил нам на двоих живого гуся, которого мы пасли на лужку.

В те дни первого за войну отдыха я задумался о Родине, о судьбе народа русского. Меня неудержимо потянуло написать обо всем, что я видел, что я пережил. Я достал бумагу, стал писать о первых страшных днях войны. Я понимал свою литературную беспомощность, но тогда же решил, что напишу о войне большой роман. Образы теснились в моем сознании, а на бумаге выходило плохо. Тогда печатались книги о войне. Но я видел, что это не то. Увы, мои тогдашние замыслы так до сих пор и не осуществились. Быть может, вот эти так не похожие на напечатанные произведения воспоминания и есть тот мой замысел?..