По прошествии нескольких лет на редкость беспечальной театральной карьеры Валечка не был женат. В знакомствах и связях он не знал заминки. Некоторая уже известность располагала. Но он не злоупотреблял. Не сделался бабником, юбочником, волокитой. Положительный Валечка, серьезный работящий актер, в любовной чехарде интереса не находил. Девушки сменялись не часто, отличались чудной внешностью и легкостью характера, но не поверхностные, не легкомысленные, отнюдь. Их всех объединяла общая черта: девушки обожали Валю, но чувствовали, что заключить этого человека в свою собственность — задача преждевременная. Они сдерживали матримониальные нотки, покуда было возможно. Когда же намерения проглядывали отчетливее, наступал быстрый необъяснимый разрыв.

Существенно, что все его любовные отношения складывались вне работы. В театре он никогда и ни с кем в связи не состоял. Не то чтобы за правило взял, но так выходило. И он радовался, что так. И привычку не нарушал.

Валечка настолько привык к разграничению, что в театре женщины для него как бы и не существовали — он считал их своими товарищами. То есть, конечно, он отличал прекрасный пол. Но не домогался. Бесхитростно дружил, охотно помогал, умел выслушивать и даже рисковал советовать, оставаясь при этом настолько индифферентным, настолько откровенно не замечал взглядов, не принимал намеков, не реагировал на поддразнивания, что слухи поползли по театру, мол, странный парень, явно нездоровый — очевидная аномалия, и возможно, он, как говорят, с другого берега, голубой. Но коллеги время от времени встречали Валю то на Невском, то в ресторане ВТО в обществе очаровательных и нескучных прелестниц. И потому он становился заманчивой загадкой, занимательной задачей для тех, чьи заглядывания отражала приветливая и непробиваемая броня актерской улыбки.

Улыбка Валечки выражала определенную и недетскую наивность, что замечательно нравилось зрителям и начальству. Коллег улыбочка раздражала: они не понимали, зачем, имея сценическую удачу, еще и в жизни играть. Тут заиграться не долго. Да и сил растрата. И других за дураков нечего считать.

Так думали коллеги и были неправы. Наивная улыбка на лице актера Валечки не была произведением театрального искусства. Она ничего не прикрывала. Она выражала то, что она выражала, — наивность. Валечка был наивен.

Наивность служила ему лучшей защитой. Наивность стала его пагубой.

Русский актер, Валечка выпивал. Но меры он не держал и с редкой искренностью предавался вину и веселию так, что утром нелегко припоминал бурный вечер, не складывалась последовательность событий. Что-то выпадало вовсе из памяти, а что-то, тяготившее невнятной виной, он охотно и сам отпускал.

Легче легкого свалить вину на вино в любезном отечестве: все, что приключилось по пьяному делу, извинительно. Дескать, не владел собой, не сознательно, не со зла. Главное, что не со зла. Важно, что человек зла в душе не держит. Но часто забывается за тем старая мудрость: что у трезвого на уме, то у пьяного… Впрочем, Валечка зла не таил, дурного никому не причинял. Разве что в неудержимом разгуле выпадал из себя, не помнил подробности, а поутру не представлял, чем заполнить ночные провалы. И случалось, трезвея, просыпался в незнакомом месте.

Он сильно удивился однажды утром, когда проснулся не дома, а в странной комнате, неприбранной, но уютной. Вокруг постели на стульях и на кожаном пуфе перед трюмо лежала его одежда. И женское белье. На столе, сдвинутый на край, забыто приютился кофейный сервиз. Скромная косметика вывалилась из сумочки, брошенной на ковер. За дверью слышался невнятный шум воды и стук посуды. Доносился запах кофе. В углу пестрела театральная афиша. А на стенах, в мягком свете из-за приоткрытой портьеры, Валечка разглядел множество фотографий: известные все лица, и среди прочих свое. Еще один его портрет висел у трюмо. Но чаще других повторялось лицо Лили Сорокиной, примы, лучшей актрисы театра, несколько лет она пребывала вне конкуренции на первых ролях.

Валечка узнал сцены из спектаклей, снимки из ее театральных работ и кадры из фильмов. До него стало доходить… Но открылась дверь, и в комнату вошла сама Лиля Сорокина, босая, в длинном мятом халате, бледная блондинка со спутанными волосами. На ладони держала поднос с чашками, фарфоровым сливочником, сахарницей и вазочкой для сухариков.

— Кушать подано, — рассмеялась она, ловко откинула одеяло и опустила поднос на постель.

Лиля Сорокина!

Встрепенулся актер. Словно бы наваждение отступило. Валечка увидел себя со стороны взглядом прелестной сильной женщины: актер-актерыч, актеришко, благополучно устроился на вторых ролях, всегда второй, во всем.

— Ты и на конкурсе вторых займешь второе место, — сказала однажды Лиля.

— Почему?

— А потому, что ты по природе второй.

Говорила она в лицо и презрительно прятала глаза. Но не бросала. Она трепала его играючи, как сытая кошка треплет симпатичную мышь. Валечка находился в крепких зубах. И чем больнее зубы сжимали, тем счастливее он чувствовал себя. «Не бросай», — замирая сердцем, бормотал Валечка. Он ничего не знал о любви и проснулся навстречу несчастью.

В тот короткий период жизни рядом с Лилей он был счастлив. Но неправильно счастлив. Не так, как ему хотелось. Привычка к иному, к покою ровного обожания, к ласковому теплу, к атмосфере уютной готовности — все всегда к его услугам — не могла не дать о себе знать. Валечка наивно старался ситуацию перевернуть, сдвинуть, статус переменить. Выстроить отношения на свой лад. Возвратить положение до встречи с Лилей, — но уже с Лилей. Все-таки он был не последний актер и тянул одеяло на себя.

Абсурдная, невозможная затея. Актер губил свое счастье, что нормально: продолжительное ощущение счастья невыносимо. Природа защищается всевозможными средствами, а самые доступные инструменты в ее руках — мы сами. Но ничего Валечке не удалось: ни испортить, ни сохранить. Наверное, Лиля говорила правду — ему мало что до конца удавалось.

Однако был момент, когда казалось, все пошло путем: обнаглев от счастья обладания первой актрисой театра, распаленный ее нескончаемыми колкостями и подначками и расхрабренный утренними нежностями, Валечка явился в кабинет режиссера и скромно попросил доверить ему главную роль в новом спектакле. И роль эту получил. Не сразу и, видимо, не без влияния Сорокиной (она взяла ведущую женскую роль), но желанная работа ему досталась. И он включился в репетиции серьезно, строго организовал жизнь, подчинив центральной цели, чем вызвал одобрение и замечательные отзывы парторганизации, наблюдавшей театральную дисциплину, и удивление Лили.

Роль была: фигура старого партизана, человека старше Валечки лет на тридцать. Но он изобретательно искал грим и прическу, продумывал деталировку костюма, ловил манеру, интонации, жесты, уточнял мизансцены и проходы. Выстраивал работу упорно, методично. И роль оживала — в его исполнении она обретала неповторимые черты.

Центральным пунктом был монолог — монологом открывался второй акт. Речь начиналась со слов: «Стар я стал…» Валечка уделил этому месту великое внимание. Фактически он сам режиссировал кусок. Он договорился с осветителями, куда и как направлять прожектор, со звукооператором и с капельмейстером о музыкальном вступлении, с машинистом и рабочими в кулисах, чтобы они как можно более плавно и торжественно подымали занавес. Занавес взмывал в колосники. Валечка стоял один на затемненной сцене. Он делал шаг, и начиналась музыка. Когда кончалось вступление, он делал второй шаг. Выжидал паузу. Третий шаг в круг прожектора. И глядя ослепленными глазами в тихий зал, начинал усталым голосом: «Стар я стал…»