От покойной Кати я достаточно хорошо знал, что и где следует, а что вовсе не следует покупать.

– Колька, ну ты что…

– А чтобы еще лучше рассмотреть…

– Отвернись!

И она с нарочито жеманным, изящным озорством, словно бы мы с ней затеяли пройтись в аргентинском танго, оттолкнула/отставила меня к стене и, захватив с собою простыню, попыталась присесть на подоконник. Вероятно, ей мешал выступ кондиционера, но, поскольку, – о чем я косвенно упоминал, – эту квартиру ни разу не подвергали всеобъемлющему ремонту, подоконники у меня оставались по здешним меркам достаточно широки. К тому же за окном отчасти различались не только деревья Асторийского парка, но угадывался и противоположный – манхэттенский берег.

Немного повозясь, Чумакова кое-как устроилась – и стала походить на лишенную излишней яркости красок (едва рассветало) копию распространенной в наших краях томной провинциальной гравюрки, где на фоне огненнно-черного, в молниях и тучах неба и предположительно нью-йоркских, а скорее чикагских, городских очертаний возлежит у окна прекрасная полуголая изменница. Она закована в кандалы (т. к. иначе ее не удержишь), а ее соски и лоно прикрыты тремя алыми розами без шипов.

«Потерпи, – сказалось во мне отчетливо и замедленно, почти по складам. – Не суетись». Ни о какой суете не шло и речи, и терпения у меня было – не занимать стать, поэтому я отмел все эти руководственные указания, от кого бы они ни исходили, и сосредоточился на складках простыни, что прикрывала/приоткрывала Сашкины ноги. По мере совершаемых ими движений складки, в свою очередь, не оставались в покое, но поочередно смещались, то нарастая, а то и вовсе разглаживаясь.

– Я вот так посижу-у, вот так я-а посижу-у, – дважды пропела Сашка, – и сигаретку выкурю-у-у-у, да, Колька?

Припасти для Сашки какие-нибудь особенные сигареты я не догадался и потому смолчал, но она и не подумала привередничать.

До полного рассвета оставалось уже недолго.

Непревзойденный в своей холодной внимательности А.С. Пушкин отметил, что военный инженер Германн «стал свидетелем отвратительных таинств туалета» Пиковой Дамы, то бишь графини Анны Федотовны. Глядя на неодетую Сашку, я представлял, каково пришлось наделенному воображением юному офицеру. Поистине страшно то, что происходит с женским лицом в остаточных темпоральных капсулах, с каждой его черточкой и частичкой, что творится с губами, с деснами, языком; а со щеками и подбородком? А каковы гримасы, собственно, выражения этих лиц? Надо ли после этого говорить о том, что находится у этих особ под одеждой? Я не жалел и не жалею никого, за исключением старых женщин (не смирившихся с неизбежным старух! – те выглядят лучше, но именно старых женщин); жалею, но и страшусь, что придется к ним подойти достаточно близко, – не то чтобы брезгую, отвращаюсь, но именно страшусь.

Зато теперь мне страшиться нечего, и с моей Сашкой ничего подобного больше не произойдет.

Я соскочил с кровати и двинулся было к ней, но она предварила меня на первом же шаге, обхватила и припала наглухо – приросла:

– Колечка, я плохая… Плохая-плохая. – Ее шепоты проницали меня таким образом, словно бы источник их находился внутри, немного пониже зальцы моего круглосуточного кинотеатра. – Я хочу, чтобы меня трогали, я хочу, чтобы ко мне лезли…

Покуда Сашка спала, я привел в порядок ее башмаки; очисткой машины я намерен был заняться позднее: сегодня у нас не предполагалось никаких поездок, в том числе и за какими-либо покупками. Мы ограничились прогулкой по Асторийскому парку и обедом в давно облюбованном ресторане Agnanti – на вид простом, но особенного старозаветного устройства, где еще недавно (в дневные часы) заказы на отличные морские кушанья, распластанные на больших овальных тарелках, принимал с некоторой снисходительной угрюмостью пожилой господин – едва ли не владелец всего заведения, впрочем, объяснялся он с посетителями сочувственно и негромко. В согласии с моими планами мы должны были появиться в Agnanti не прежде ноября, т. к. зимой здесь разжигали настоящий очаг, но невозможно было и помыслить о походах в иные, сколько-нибудь удаленные от моего жилья и кишащие людьми районы. Мне достаточно было и того, что в парке, куда мы после обеда ненадолго вернулись, Сашку сразу приметила невесть откуда взявшаяся компания веселых соотечественников.

– Все гибнет, все гибнет в неравной борьбе (см. об этом выше, в части первой), – не удержался самый разбитной, едва дойдя до занятой нами скамейки; он даже отстал от своих и слегка продвинулся в нашу сторону.

Я понимал его совершенно; ведь с утра 29 сентября 2007 года Сашка при каждом движении или взгляде непроизвольно исторгала из себя густую лучистую энергию, иногда определяемую в романтической литературе как сияние страсти; следует еще учесть, что вокруг была североамериканская осень: бесшумная, будто бы невозмутимая, но недаром – изрыже-красная, цвета зрелых бобов мескаля, которыми здешние коренные обитатели издавна лечились от жизни; противиться этому воздействию молодой и, по всем признакам, – заезжий – человек не пожелал. Впрочем, он был нисколько не опасен, и тем не менее я протяжно и неприязненно отозвался: “What’s that? Say it again, please!” – на что он достаточно азартно, хотя и не без некоторой растерянности произнес нечто вроде «Ну че, сóрьки ?!», однако тотчас же рассмеялся, махнул на меня рукой, как на безнадежного дурака, – и поспешил к набережной рек Восточная и Гарлемка, где его компания оставила свой вместительный автомобиль.

От самого утра, а после прогуливаясь и обедая, мы (я с уверенностью пишу здесь именно «мы») не испытали ни малейшей потребности обсудить, т. е. как-нибудь обозначить словами, наше положение; мы лишь были им очень довольны.

Когда ранним вечером мы вошли в квартиру, застрекотал стационарный телефон, что случалось теперь достаточно редко: мне даже пришлось сколько-то мгновений помешкать, покуда я определил, где теперь находится ближайшая его трубка.

Звонок был от Сашкиной матери, тети Тани.

– Сашу попросите, пожалуйста! – громко, с особой родительской победоносной суровостью – ее демонстрируют, когда детей наконец-то поймали на горячем, т. е. на том, в чем их подозревали, но уличить никак не могли, – велела мне тетя Таня.

Я хотел было поздороваться, возможно, принести извинения, но Сашка вырвала, даже, пожалуй, вышибла у меня из рук черный, с мерцающим экранчиком аппарат и торопливо заговорила:

– Та мама, у Коли я… У Коли!.. Оказалась, потому что меня трамвай завез по какому-то новому маршруту чертикуда , а он меня случайно встретил. /…/ А потому что уже ночь была! /…/ А где-то за парком Горького, далеко, ты ж все равно не знаешь. Сейчас приеду, я уже разобралась. Та мама, перестань!

Связь, очевидно, прервалась. Чумакова, поспешно передав мне телефон, стала собираться: на прогулку она отправилась в подготовленном для нее легком, без подкладки, серебристом кашемировом пальто и еще не успела его снять – но, от волнения позабыв, что на ней надето, попыталась облачиться еще и в свой дакроновый плащ. Я вмешался в происходящее – и Чумакова благодарно заулыбалась, но, как только я перехватил ее у самой двери, на меня грозно прикрикнули: