— Я не могу здесь оставаться… Неужели вы не понимаете?Я должна уехать, черт вас возьми!

— Сожалею, — он едва скрывал досаду, и именно вэту минуту я возненавидела чистенького голландца так, как ненавидела никого иникогда. — Вы говорили, что разбираетесь в моторах… Если с вашей подругойслучилось что-то ужасное… Вы можете посмотреть его. Но я думаю, у вас ничего неполучится. Всего лишь сутки, Катрин…

Я присела на краешек жесткой койки и обхватила головуруками. Жека… Наши дурацкие пьяные клятвы; ее смешные пальцы, торчащие избосоножек во все стороны. Что значит — “убита”? Снегирь сошел с ума, и я вместес ним.

Херри-бой суетливо собирал софиты. Сейчас он отправится кстене, за которой покоится последняя воля Лукаса Устрицы.

Мне наплевать, какой была его последняя воля. Сейчас яотправлюсь к катеру и уеду отсюда… Даже если мне предстоит отправиться вплавь….

— Вы не идете со мной, Катрин? — осторожно спросилХерри, и до меня даже не сразу дошел смысл его слов.

— Что?

— Вы не идете?

— Неужели вы не поняли, что произошло? Вы чудовище,Херри…

Он ничего не ответил, он постарался как можно деликатнееисчезнуть из дома; сейчас пустится вприпрыжку вверх по улице, а Жеки большенет. Ее убили… Господи, не схожу ли я с ума? Только вчера утром я разговаривалас ней, и телефон отчаянно барахлил… Зачем этот проклятый голландец вызвал меня,зачем я только поехала?..

Неожиданная ярость, неожиданная ненависть к Херри-боюзахлестнули меня: хорек, чудовище, скотина… Подчинившись этой ярости, я началасо сладострастием крушить аскетический быт Херри-боя: швырять на пол книги,кипы бумаг, чертовы делфтские тарелки, фотографии и — мать их! —пластмассовые стаканчики и большую пивную кружку с ручками и карандашами.Разгромив несколько стеллажей, я принялась за стол. На пол полетели многочисленныезаписные книжки Херри-боя, вся его стряпня, посвященная Лукасу Устрице…

Зачем только я уехала. Если бы я осталась в Питере, если бывыслушала ее, ничего страшного бы не случилось… Я пыталась плакать — но неполучалось, я так и не могла поверить.

Поверить в ее смерть — значит предать ее. Я уже предала Жекуодин раз, и больше этого не повторится.

Никогда.

Никогда, никогда…

Только спустя полчаса я пришла в себя. Комната Херри-боябыла безнадежно разрушена: горы бумаг на полу, раскрытые книги, замятыестраницы, надорванные переплеты. Я совсем помешалась, нужно немедленно убратьвсе это, нужно хоть чем-то занять себя, чтобы не думать о Жеке… О том, чтопроизошло с Жекой…

А может, все это мне только показалось, и никакого разговорас Лаврухой не было?..

Чтобы хоть чем-то занять себя, я принялась поднимать с полакниги и аккуратно ставить их на полку. Сафьяновый Юст Левей, пропади тыпропадом; дурацкая фотокарточка Херри-боя и Боба из Америки, будьте выпрокляты; снимки, которые от нечего делать нащелкал Херри-бой, — в гробу явас видела!.. И битые декоративные тарелки — их не склеить, и черт с ними…

Разбирая завал у стола, я наткнулась на крошечную записнуюкнижку. Тисненый кожаный переплет, дамский вариант ежедневника. Скореемашинально, чем следуя какому-то наитию, я открыла ее. На первой страницеаккуратным почерком было выведено: “RUSSIA”.

Далее следовал десяток телефонов и какие-то каракули,которые даже при большом желании нельзя было принять за тайнопись. Я сунулакнижку в задний карман джинсов, чтобы тотчас же забыть о ней.

Жека.

Жека, вот что сейчас меня волновало. Сидя посреди комнаты ибесцельно перекладывая книги с места на место, я думала только о ней. Если то,что сказал мне по телефону Снегирь, — правда (боже мой, как я надеялась,чтобы это не было правдой!)… Бедные дети, Катька-младшая и Лавруха-младший,самые лучшие двойняшки на свете…

Шаря руками по полу, я собирала ручки и засовывала их впивную кружку. И не сразу заметила свернутый и небрежно засунутый между ручекпатрубок.

Сукин сын Херри, теперь все ясно. Патрубок был не чем иным,как звеном тяги. Херри-бой просто вынул его из мотора — потому-то я и не смоглазапустить его.

Увидев патрубок, я испытала странное облегчение — чувство,близкое к полуобморочному счастью.

Все кончено, Херри. Больше я не принадлежу ни тебе, ниЛукасу, ни острову.

Я схватила рюкзак и, крепко держа в руке патрубок,отправилась на причал. Подсвечивая себе зажигалкой, взятой со стола Херри, яоткрыла крышку мотора и быстро водрузила патрубок на место (нужно обязательнопозвонить моему морскому волчишке по приезде, флирт на воде двухлетней давностисегодня спас меня). Мотор завелся с полуоборота, и через несколько минут я уженеслась прочь от Мертвого города Остреа. В лицо мне дышало море, а за спинойпо-прежнему вздыхал остров. Но теперь мне было наплевать, что именно вытащит изпрошлого Херри-бой. Я никогда не вернусь сюда, Херри, я с легкостью забудутебя. Нет, ты не заслуживаешь даже того, чтобы быть забытым…

Санкт-Петербург. Осень 1999 года

Моя Голландия уместилась в три дня.

Я почти не помнила, как добралась до побережья, как оставилакатер у причала; уютные огни кабачка “Приют девственниц” заставили больносжаться сердце — первый раз я видела их совсем при других обстоятельствах, я исама была другой. Той же ночью я автостопом уехала в Амстердам. Бельгиец,везущий сельдь в Монс, охотно взял рыжую русскую и даже умудрился не приставатьк ней с расспросами.

"I don’t understand”, — сказала ему рыжая русская,и этого было достатрчно, чтобы всю дорогу до Амстердама мы интернациональномолчали.

Я действительно ничего не понимала. Пока я была в Голландии,моя такая понятная жизнь там, в Питере, рухнула и развалилась на куски. Рюкзакстоял у ног, а Жеки больше не было…

Я улетела в Питер первым же самолетом, послав телеграмму сномером рейса Лаврухе. Я так и не смогла до него дозвониться. Четыре часа,остававшиеся до отлета, я бесцельно бродила по Амстердаму — и не видела его. НаКальверстрат, недалеко от площади Мюнтплейн, я купила подарки для двойняшек имелкие сувениры: расписанные кломпы, несколько керамических тарелок смельницами и гравюру на меди. Кломпы я всучу Лаврухе, чтобы цокал ими по вечнонемытому полу своей мастерской. Тарелки отойдут Жеке, еще в академии онапроявляла подозрительную склонность к керамике, а гравюра… Господи, о чем ядумаю, какие тарелки, ведь Жека умерла…

И все же я не верила в это.

Я не верила в это даже тогда, когда самолет приземлился вПулкове.

* * *

Лавруха, небритый и разом осунувшийся, встречал меня в залеприлета. Казалось невероятным, что такие изменения могли произойти с человекомвсего лишь за три дня. От него сильно пахло водкой — может быть, поэтому ондаже не поцеловал меня. Лавруха молча взял у меня рюкзак и побрел к выходу.