Прежде всего, Бакст написал (по-французски, в элегантном и очень свободном стиле) письмо своей старинной знакомой, великой княгине Марии Павловне, с просьбой позволить ему пожить две недели в ее дворце, ибо тогда он бы рассматривался полицией как ее гость и его бы не посмели трогать[717]. Однако Мария Павловна поселить Бакста у себя отказалась, предложив ему вместо этого уладить его «проблему».

В письме к секретарю Академии художеств Валериану Порфирьевичу Лобойкову (1861–1932), до настоящего времени неопубликованном, как и все это дело в целом, Бакст объяснял свою ситуацию. Позволим себе привести письмо полностью: «Глубокоуважаемый Валерьян Порфирьевич, я написал по Вашему совету письмо великой княгине об вопросе моего права жительства в Петербурге. На другой день я обедал у графини Порталес с великой княгиней, и после обеда она меня отозвала в сторону и заговорила по поводу моего письма. Она спросила, каким образом академия и звание не дают мне права жительства в столицах. Я ответил, что звания у меня, к несчастью, нет, ибо я вышел из академии, не окончив ее, и не конкурировал на звание[718]. Отвечая на ее вопрос, я объяснил Ее Высочеству, что доход вот уже 3–4 года мой изменился, льгота, дававшаяся ранее петербургским почетным гражданам (к которым я принадлежу, как мой покойный отец и дед), и то мне более не разрешает жить в столицах. Я просил Е.В. в связи с тем, что собираюсь посетить Петербург на Рождество, чтобы повидать сына, разрешить мне, как и в прежнее время, поселиться у нее во дворце, где я был бы à l’abris de l’exigence de la police[719]. Но Е.В. мне сказала: Oh non, je veux que vous ayez un libre parcours dans votre pays et pour cela écrivez-moi une «официальную бумагу» et je vous arrangerai tout[720]. Это ее подлинные слова, и вообще она была очень заинтересована и участлива и сказала мне на прощание, отчего я в Петербурге не обратился тогда к ней. Я ей сказал, что, к несчастию, ни Е.В., ни великого князя Бориса Владимировича не было в Петербурге. Тогда она сказала: Alors je comprends: eh bien faites ce que je vous ai dit[721]. Теперь обращаюсь к Вам, многоуважаемый Валерьян Порфирьевич, с просьбой прислать мне образец официальной бумаги для данного случая, и я его пошлю куда надо из Парижа, по Вашему указанию. Не знаю, на что надо опереться и что просить. Лучшее, конечно, было бы звание академика, что, если я не ошибаюсь, дается теперь за „художественную деятельность и мировую известность и одобрение“. Тогда можно было бы сослаться на мою первую золотую медаль (высшую русскую награду на русском художественном отделении международной выставки в Брюсселе 1910 года), на почти все европейские музеи, имеющие мои картины, и на недавно полученный офицерский крест Почетного легиона, и на то, что я был вице-президентом Salon d’automne à Paris[722] и вообще имею „репутацию“ и, конечно, avec la bonne volonté de l’académie[723] все легко было бы, и не понадобилось бы этого перечня „заслуг“, но боюсь, что совет академии не съезд моих поклонников. Может быть, великая княгиня нашла другой исход, или существует другая возможность, я буду Вам во всяком случае глубоко признателен за совет и за форму этой бумаги, которую надо будет переслать из Парижа на имя великой княгини»[724].

Обратим внимание на тот разрыв в положении Бакста в Европе и в Петербурге, о котором свидетельствует это письмо. В Европе художник заработал «репутацию», стал знаменитым, вхожим не только в художественные[725], но и в труднодоступные светские круги. Именно в качестве члена высшего общества фигурирует он у Пруста. Упоминавшаяся в письме графиня Мелания де Порталес (1836–1914) была одной из самых блестящих дам того времени; Бакст ужинал у нее в компании с великой княгиней Марией Павловной, к которой не решался обратиться в Петербурге, в то время как свободно, поминутно переходя с русского на французский, беседовал с ней в Париже,

К письму Лобойкову было приложено датированное тем же 23 октября 1913 года обращенное к великой княгине официальное прошение следующего содержания: «Решаюсь прибегнуть к стопам Вашего Императорского Высочества, как Августейшей покровительницы художников, с следующей моей почтительнейшею просьбою. По существующим для г. С.-Петербурга правилам, мне, как принадлежащему к иудейскому вероисповеданию, не разрешается проживание в столицах, несмотря на то, что я имею звание потомственного почетного гражданина. Между тем я учился в Императорской Академии художеств с 1883 по 1887 год, и если не имею аттестата художника из Академии, то потому, что вследствие болезни должен был покинуть Академию. После того я не оставил занятие искусством, а напротив того, усовершенствуя свои познания за границей, я много работал в области искусства и достиг, смею думать, значительной известности и вполне независимого положения в Париже, способствуя своими работами, по мере сил и способностей, распространению русского искусства за границей. Пользуясь всеми правами в Европе, я ощущаю особенно унизительное чувство оттого, что у меня на родине я лишен права приезда в Петербург, где протекла моя молодость и учебные годы, и тогда как почти все Европейские музеи имеют мои работы. В Брюсселе в 1910 году я получил в Русском Отделе всемирной выставки вторую золотую медаль, а во Франции мне пожалован за заслуги в области искусства офицерский крест Почетнаго легиона. Вместе c этим мне, русскому подданному художнику, при моих приездах в Россию приходится предпринимать крайне тягостные хлопоты для получения разрешения на проживание, хотя бы самое короткое время, в С.-Петербурге. В таком моем тяжелом положении, я позволяю себе беспокоить Ваше Императорское Высочество моей почтительнейшей просьбой оказать мне Ваше милостивое покровительство и исходатайствовать для меня, во внимание к моим художественным заслугам, право проживания во всех местах Российской Империи»[726]. «Пользуясь всеми правами в Европе, я ощущаю особенно унизительное чувство» – даже в этом «нижайшем» прошении 46-летний Бакст сохранял независимый тон и, гордо вычеркнув (и не переписав письма) слово «подданный», заменил его «русским художником»[727].