В тот день, когда случился этот ее уход из супермаркета, за ужином она ему сказала:

– Ты ведь знаешь, чтó в конце концов со мной придется сделать, верно? Тебе придется поместить меня в тот пансионат. Как его там, «Лукозёрье»?

– «Лугозеро», – поправил Грант. – До этого мы не дошли еще.

– «Лугозеро», «Глюкозеро», – заперебирала она, словно они затеяли очередную игру. – «Блукозеро», «Блудозеро». Вот, «Блукозеро» и есть.

Он сидел, опершись локтями на стол и пряча лицо в ладонях. Сказал, что если они и пойдут на такой шаг, то это надо будет оформить как нечто временное. Этакий терапевтический эксперимент. Лечение отдыхом.

Одно из правил гласило, что весь декабрь туда никого не принимают. Праздничный ажиотаж, видите ли, чреват эмоциональными срывами. Что ж, поехали в январе; ехать было минут двадцать. Перед тем как выскочить к шоссе, их сельская дорога нырнула в болотистую низину, с приходом зимы замерзшую и заснеженную. Тени болотных дубов и кленов падали на сверкающий снег черными полосами. Фиона сказала:

– Ой, помнишь?

Грант в ответ:

– Да, я как раз об этом подумал.

– Только тогда это было лунной ночью, – сказала она.

Она имела в виду тот случай, когда они вечером пошли кататься на лыжах и при полной луне снег был исчерчен черными полосами. Пройти этой низиной вообще можно только глухой зимой. Было слышно, как деревья трещат от мороза.

Ну, если она и это помнит, да так верно и явственно, то разве может с ней быть что-то и впрямь серьезное?

Он даже чуть не развернулся, чуть не поехал обратно домой.

Было и еще одно правило, которое довела до его сведения женщина-супервайзер: она сообщила, что к новым постояльцам в течение первых тридцати дней посетители не допускаются. Именно это время чаще всего требуется, чтобы попривыкнуть. Пока правило не ввели, случались и мольбы, и слезы, и вспышки ярости – даже со стороны тех, кто поселился добровольно. Примерно на третий или четвертый день новенькие начинали жаловаться и упрашивать, чтобы их отпустили домой. И бывало, что родственники не выдерживали, давали слабину, а в результате домой увозили таких, кому там было потом не лучше, чем до попытки лечения. И спустя когда полгода, а когда и несколько недель всю тягостную нервотрепку приходилось повторять.

– Тогда как наш опыт, – объясняла супервайзер, – говорит, что, если их предоставить самим себе, обычно они успокаиваются и живут себе тут, довольные, как сто енотов. Пациентов даже приходится заманивать в автобус, когда мы им устраиваем экскурсию в город. То же самое с визитом домой. Их потом можно совершенно спокойно привозить домой – ну, ненадолго, конечно: на часик, на два, – они там сами первые начинают волноваться, как бы скорей обратно, чтобы не опоздать на ужин. «Лугозеро» им уже как дом родной. Разумеется, я не говорю о тех, кто на втором этаже, этих мы не отпускаем. И слишком хлопотно, да и сами-то они все равно не понимают, где находятся.

– Моя жена… она ведь будет не на втором этаже, – сказал Грант.

– Нет, – задумчиво подтвердила супервайзер. – Просто я хочу, чтобы с самого начала не оставалось недомолвок.

Несколько лет назад они пару раз в «Лугозере» уже бывали, навещали мистера Фаркара, пожилого одинокого фермера, их соседа. Старый холостяк, он жил один в продуваемом сквозняками кирпичном доме, не знавшем ремонта с начала века; с тех пор в нем добавился только холодильник и телевизор. Сосед иногда заходил к Гранту и Фионе, всегда неожиданно, зато довольно редко и наряду с местными новостями любил обсуждать книги, – он их читал иногда: о Крымской войне, о полярных экспедициях или об истории оружия. Однако, попав в «Лугозеро», стал говорить исключительно о процедурах и распорядке дня, из чего они заключили, что их посещения, пусть и дающие им самим чувство выполненного долга, для него сделались, скорее всего, обузой. А еще им (особенно Фионе) был отвратителен вездесущий и стойкий запах мочи и хлорки и столь же неприятны бездушные букетики пластмассовых цветов в нишах сумрачных коридоров с давяще низкими потолками.

Теперь того здания уже нет, хотя построено оно было всего-навсего в пятидесятых. Как нет уже и дома мистера Фаркара, на месте которого нынче высится этакий кукольный замок, летняя дача некоего семейства из Торонто. Новое «Лугозеро» – это изящное сводчатое строение, воздух в котором слегка спрыснут приятным сосновым дезодорантом. И масса зелени, настоящей, обильно произрастающей в огромных кадках.

Тем не менее весь тот долгий месяц, который Гранту пришлось вытерпеть, не видя Фиону, воображение подсовывало ее образ почему-то на фоне интерьеров старого здания. Это был и вообще, казалось, самый длинный месяц в его жизни – длиннее даже того, который он в тринадцать лет провел с матерью в гостях у родственников в округе Ланарк, да и того, на который Джеки Адамс уезжала с семьей в отпуск, когда их роман был в самом начале. В «Лугозеро» он звонил каждый день и всякий раз надеялся, что трубку возьмет медсестра по имени Кристи. Ту, похоже, слегка забавляло его постоянство, но отчет, который она ему давала, был полнее, чем если наткнешься на какую-либо другую сестру.

Фиона подхватила простуду, но для новеньких это дело обычное.

– Все как у детей, когда они идут в первый класс, – говорила Кристи. – На них набрасывается сразу целая уймища новых микробов, и первое время с ними то одно, то другое…

Потом простуда отступила. Антибиотики ей отменили, и в целом она уже не в таком угнетенном состоянии, как сразу после поступления. (Грант про себя отметил, что ему впервые говорят как об антибиотиках, так и об угнетенном состоянии.) Аппетит хороший, солярий посещает с видимым удовольствием. Да и телевизор смотрит увлеченно.

Одной из непереносимейших черт старого «Лугозера» был постоянный ор телевизора, который все время сбивал с мысли, не давал толком поговорить, а спрятаться от него было негде. Кто-то из заключенных (они с Фионой их тогда называли именно заключенными, а не постояльцами) время от времени поглядывал на экран, кто-то вступал с телевизором в прения, но по большей части люди просто сидели и кротко терпели это надругательство. В новом здании, насколько ему припоминалось, телевизор стоит в отдельном холле, да и в спальне у каждого свой. Можно выбирать – смотреть или не смотреть.

Значит, Фиона выбор сделала. И что же она, интересно, там смотрит?

За годы, прожитые в их нынешнем доме, они с Фионой довольно часто вместе смотрели телевизор. Шпионили за жизнями всех зверей, пресмыкающихся, насекомых и морских гадов, каких только можно поймать в объектив телекамеры, следили за перипетиями сюжета многих, наверное, десятков утонченных романов девятнадцатого века – надо сказать, весьма один на другой похожих. Прониклись страстной любовью к некоему английскому комедийному сериалу о сотрудниках большого универмага и посмотрели столько его повторов, что выучили диалоги наизусть. Горевали по актерам, которые в реальной жизни умирали или увольнялись, а потом радостно приветствовали возвращение соответствующих персонажей, когда по мановению продюсеров их возрождали. На их глазах волосы директора универмага из черных делались седыми, потом снова черными – и все это в дешевых декорациях, которых не меняли никогда. Но и они в конце концов поблекли: и декорации, и волосы, пускай чернейшие из черных, – поблекли, словно на них день за днем оседала пыль, проникающая сквозь неплотности дверей лифта с лондонских улиц, и такой от этого повеяло печалью, что Грант и Фиона всерьез загрустили, чего ни разу с ними не бывало после каких угодно трагедий на канале «Театр шедевров», и в конце концов, не дожидаясь окончательного финала, они решили больше это дело не смотреть.