– Бридж, – прошептала она. – Ужасно серьезная игра. Они на ней просто двинулись. – И, увлекая его к кофейному столику, продолжала болтать: – Помню, в колледже я сама вроде них была. Бывало, лекции побоку, завалимся с подружками в комнату отдыха, закурим – и давай резаться в карты, как шпана последняя. Одну звали Феба, а вот других не помню.

– Феба Харт! – вспомнил Грант.

В памяти нарисовалась маленькая черноглазая девчонка с впалой грудью, – а ведь теперь она, поди, умерла уже. Вот они сидят – и Фиона, и Феба, и те другие, – окутанные облаками дыма и азартные, как ведьмы.

– А ты что, тоже ее знал? – удивилась Фиона, адресуя свою улыбку теперь как бы той женщине, что обратилась в камень. – Ты чего-нибудь хочешь? Чашечку чаю? Боюсь, кофе здесь не очень-то…

В обозримом прошлом Грант никогда не пил чай.

Он так и не смог обнять ее. Каким-то образом и голосом, и улыбкой – такой, казалось бы, знакомой, – да хотя бы и тем, что и картежников, и даже кофейную женщину она словно заслоняла от него (а одновременно и его от их неудовольствия), Фиона делала это невозможным.

– А я тебе цветы принес, – сказал он. – Подумал, пригодятся – надо бы оживить твою комнату. Я заходил туда, но тебя там не было.

– Конечно не было, – сказала она. – Я ведь здесь.

Грант помолчал.

– А у тебя, я вижу, новый приятель. – Он кивнул в сторону мужчины, с которым она сидела рядом.

В тот самый момент мужчина бросил взгляд на Фиону, и она обернулась – то ли слова Гранта заставили ее это сделать, то ли спиной почувствовала взгляд.

– А, это просто Обри, – сказала она. – Самое смешное, что я знала его когда-то много-много лет назад. Он работал в магазине инструментов, куда наведывался мой дед. Мы непрестанно задирали друг друга, дразнились, а назначить мне свидание у него не хватало духу. Пока он в самый последний уик-энд не пригласил меня на бейсбол. Но когда игра закончилась, за мной приехал дед, посадил в машину и увез. Я тогда к ним приезжала на лето. Ну, то есть к деду с бабкой: они жили на ферме.

– Фиона! Я знаю, где жили твои дед с бабкой. Как раз в том доме, где теперь живем мы. Жили.

– Правда? – сказала она, все это пропустив мимо ушей, потому что тот игрок вновь устремил на нее взгляд, в котором была не просьба – приказ.

Мужчина был примерно того же возраста, что и Грант, может, чуть старше. На лоб у него падали густые жесткие седые волосы, а кожа была морщинистой, но бледной, желтовато-белой, как старая помятая лайковая перчатка. Его длинное лицо было исполнено достоинства и печали, и во всем облике проглядывало что-то от красоты сильного, но сломленного престарелого коня. Но к Фионе его отношение вовсе не было сломленным.

– Я лучше вернусь туда, – сказала Фиона, и ее недавно раздобревшее лицо пошло красными пятнами. – Он вбил себе в голову, что не может играть, когда меня нет рядом. Глупости, я ведь и правила игры помню смутно. Боюсь, что я должна… Прости, пожалуйста.

– А скоро ты освободишься?

– Да, наверное. Но это – как пойдет. Если подойти к той мрачной даме и вежливо попросить, она нальет тебе чаю.

– Нет-нет, спасибо, – сказал Грант.

– Ладно, я пошла тогда, ты ведь найдешь чем заняться? Тебе, должно быть, все это кажется странным, но ты привыкнешь: к этому так быстро привыкаешь! Скоро всех будешь знать. Некоторые тут, правда, с большим-большим приветом – ну, ты ж понимаешь, – так что ожидать, что все будут знать тебя, – это вряд ли.

Она вновь угнездилась на своем стуле и что-то сказала Обри на ухо. Легонько похлопала пальцами по его руке.

Грант отправился на поиски Кристи и встретил ее в коридоре. Та толкала тележку, на которой стояли кувшины с яблочным и виноградным соком.

– Одну секундочку, – бросила она ему и сунула голову в какую-то дверь. – Яблочного сока не хотите? Виноградного? Печенья?

Он подождал, а она наполнила два пластиковых стакана и внесла в комнату. Быстро вернулась, положила на две тарелочки марантовые кексы.

– Ну как? – спросила она. – Неужто вы не рады видеть, как она активна, во всем участвует и так далее.

Грант помолчал.

– А она, вообще, знает, кто я такой?

Он все не мог взять в толк. Не исключено, что она его разыгрывает. Это было бы вполне в ее духе. Она ведь даже выдала себя немножко – слегка в конце тирады пережала, говоря с ним так, будто принимает за новенького.

Если это был только пережим. И если это был розыгрыш.

Но коли так, разве она не побежала бы за ним следом, не рассмеялась, радуясь, что ее шутка так здорово удалась? И уж конечно, не могла просто вернуться к этим их картам, притворившись, что о нем даже не помнит. Это было бы слишком жестоко.

– Вы просто застали ее не в самый удачный момент. Она увлечена игрой, – сказала Кристи.

– Да она ведь даже не играла!

– Ну так ее приятель играл. Обри.

– А кто он, этот Обри?

– Да просто Обри. Ее приятель. Хотите соку?

Грант покачал головой.

– Да ладно вам, – сказала Кристи. – Эти их привязанности… Какое-то время – да, бывает. Друзья-подружки прямо не разлей вода. Это фаза такая.

– Вы хотите сказать, что она может действительно забыть, кто я такой?

– Может. Но не сегодня. А что будет завтра, как знать, верно же? У них это как качели – все время то туда, то сюда, и ничего с этим не поделаешь. Вы сами увидите и поймете, если будете приезжать постоянно. Научитесь не принимать близко к сердцу. Поймете, что жить с этим надо одним днем.

Попробуй-ка, одним днем! Тем более что никаких качелей не наблюдалось, ее состояние не менялось ни туда ни сюда, и он не мог к такой ситуации притерпеться. Наоборот, казалось, это Фиона к нему притерпелась, но лишь как к настырному посетителю, у которого к ней какой-то свой, особый интерес. А то и как к приставучему зануде, которому, согласно старым, привычным для нее правилам вежливости, не следует показывать, как к нему на самом деле относишься. Она общалась с ним чуть смущенно, с этакой дружеской учтивостью, помогавшей ей удерживать его от банального, но столь необходимого вопроса, который вертелся у него на языке. Он и хотел, и не мог заставить себя спросить, помнит она или нет, что он ее муж, с которым она прожила бок о бок почти пятьдесят лет. У него сложилось впечатление, что такой вопрос вызовет у нее чувство неловкости, причем неловкости не за себя, а за него. Она нервически рассмеется, а потом, унижая его своей вежливостью, запутается, придет в замешательство и в конце концов так и не ответит ни «да» ни «нет». Или что-то ответит, но так, что его этот ответ никоим образом не устроит.

Единственной медсестрой, с которой он мог поговорить, была Кристи. Другие по большей части воспринимали его положение как анекдот. Одна грубая старая швабра рассмеялась ему в лицо.