– Что-что? Вы насчет Обри и Фионы? Ну-у, это да-а, там, конечно, тяжкий случай!

Кристи поведала Гранту, что прежде этот Обри был местным представителем компании, продающей фермерам средства для борьбы с сорняками («и всякую такого рода дрянь»).

– Он был очень приличным человеком, – сказала она, и Грант не понял: значило ли это, что Обри был честным, щедрым и по-доброму подходил к людям, или что он красиво говорил, хорошо одевался и ездил на дорогом авто. Возможно, и то и другое вместе. – А потом, по словам медсестры, когда он еще не был очень стар и даже не был на пенсии, с ним случилось несчастье не совсем обычного сорта… В основном жена сама о нем заботится. И держит дома. А сюда помещает лишь на небольшие промежутки времени, чтобы немного отдохнуть. Сейчас уехала во Флориду, ее пригласила сестра. Вы представляете, какой это был для нее удар: кто мог подумать, что такой мужчина… Они всего-то поехали куда-то в отпуск, и там он подхватил этот вирус – дикая температура и все прочее. Мужик впал в кому, а после стал таким, какой он сейчас.

Тогда он спросил Кристи, что она думает о всех этих привязанностях между постояльцами. Не заходят ли они чересчур далеко? К тому моменту Грант приспособился напускать на себя тон этакой снисходительной терпимости, которым надеялся спастись от нравоучений.

– Это зависит от того, что вы имеете в виду, – сказала она.

Размышляя над тем, как ему лучше ответить, она, не переставая, все что-то писала в рабочем журнале. Закончив писать, оторвалась от журнала и посмотрела на посетителя с самой открытой, искренней улыбкой.

– Такого рода неприятности у нас, вы будете смеяться, если и случаются, то, как правило, с пациентами, между которыми вовсе никакой дружбы не было. Которые друг про дружку ничего не знают помимо того, что он вот, понимаете ли, мужчина, а она женщина. Причем если вы думаете, что это старик всегда норовит залезть в постель к старухе, то вы ошибаетесь, потому что в половине случаев как раз наоборот. Старухи у нас вовсю бегают за стариками. Может, их жизнь не так поистрепала, уж не знаю.

Улыбка у нее с лица сошла, словно она испугалась, не наговорила ли лишнего, не проявила ли нечуткость.

– Не поймите меня превратно, – сказала она. – Я не имею в виду Фиону. Фиона – леди.

«Хорошо, а как насчет Обри?» – чуть было не вырвалось у Гранта. Но тут он вспомнил, что Обри сидел в кресле-каталке.

– Да нет, она настоящая леди, – повторила Кристи тоном таким решительным и ободряющим, что Грант, наоборот, забеспокоился.

Умственным взором он уже видел Фиону в одной из ее длинных, отделанных кружевом ночных рубашек с голубенькими бретельками у постели какого-нибудь старпера. Тот тянет одеяло на себя, а она пытается стащить и лезет к нему, лезет…

– Знаете, я вот думаю и не могу понять… – вновь заговорил он.

– Чего вы не можете понять? – резко отозвалась Кристи.

– Не могу понять, вправду это все или она так изображает… может, шараду какую-то?

– Что-что? – удивилась Кристи.

В послеобеденное время парочка чаще всего обреталась у карточного стола. У Обри были огромные руки с толстыми пальцами. Управляться с картами ему было трудновато. Тасовала и сдавала за него Фиона, а еще она иногда быстрым движением поправляла карту, которая, как ей казалось, вот-вот выскользнет из неуклюжих пальцев. Наблюдавший за всем этим с другого конца зала Грант замечал ее быстрый бросок, смешок, потом короткое извинение. Замечал он и то, как Обри, будто заправский супруг, хмурится, когда прядь ее волос касается его щеки. Пока она рядом, Обри предпочитал не обращать на нее внимания.

Но стоило ей приветственно улыбнуться Гранту, оттолкнуть стул и встать, чтобы предложить ему чаю (показав тем самым, что она признает его право здесь находиться и в какой-то мере даже свою ответственность за него), как лицо Обри делалось испуганным и мрачным. Он разжимал пальцы, карты падали, разлетались по полу, и все – партия сорвана.

Чтобы это поправить, должна была быстренько подоспеть Фиона.

Если их не оказывалось за столом, где шла игра в бридж, значит гуляют по коридорам: одной рукой Обри цепляется за поручень, другой виснет на локте или плече Фионы. Сотрудницы заведения просто диву давались, как ей удалось поставить его на ноги: ведь прикован был к креслу-каталке! Правда, если предстояло далекое путешествие – например, в зимний сад, который в самом торце корпуса, или в холл, где телевизор (это в другом торце), – креслом-каталкой все-таки пользовались.

Складывалось впечатление, что телевизор в холле всегда настроен на спортивный канал; спорт Обри готов был смотреть любой, но предпочитал гольф. Грант ничего не имел против того, чтобы смотреть вместе с ними. Садился чуть поодаль, за несколько кресел от них. На огромном экране зрители и комментаторы сплоченной небольшой группкой ходили за игроками по успокоительной зелени, в нужный момент изображая вежливые аплодисменты. Но когда игрок взмахивал клюшкой и мяч устремлялся в свой одинокий прицельный полет по небу, все замирали в молчании, будто это полетел не мяч, а тихий ангел. Обри, Фиона, Грант, а возможно, и другие сидели затаив дыхание, потом – х-хак! – первым резко выдыхал Обри, выражая удовлетворение либо разочарование. Фиона подхватывала на той же ноте, но лишь мгновение спустя.

В зимнем саду тихий ангел не пролетал. Парочка устраивалась на какой-нибудь скамье среди самых густых, пышных и экзотичных на вид зарослей, образующих нечто вроде беседки, куда Грант, собрав в кулак все свое самообладание, проникнуть не пытался. Смешиваясь с шорохом листьев и журчанием вод, оттуда раздавался тихий голос и смех Фионы.

Потом вдруг что-то вроде всхрюка. От кого из них он мог исходить?

А может, это вовсе и не от них: не исключено, что звук издала одна из бесстыже расфуфыренных птиц, населяющих клетки в углу.

Говорить Обри мог, хотя его голос, скорей всего, звучал далеко не так, как когда-то. Вот и сейчас он вроде что-то говорит – с трудом, всего по два-три слога зараз. Берегись. Он здесь. Люблю…

На голубеньком кафельном дне фонтанного бассейна лежали монетки, предположительно брошенные теми, кто непременно хотел бы сюда вернуться. Но Грант ни разу не видел, чтобы их кто-нибудь туда бросал. Он завороженно смотрел на эти пяти– и десятицентовики, при этом руки чесались проверить: а не посажены ли они на клей. Еще одна провальная попытка лакировки здешней действительности.

Подростки, пришедшие на бейсбол… Сидят на самой галерке, чтобы не попасться на глаза приятелям парнишки. Между ними пара дюймов голой древесины, а между тем смеркается и холодает – быстра вечерняя прохлада на излете лета. Подрагивание рук, поерзывание на месте, взгляд отрывать нельзя – только на поле. Сейчас он снимет пиджачок, если таковой на нем есть, и накинет ей на узенькие плечи. А под ним… О, под пиджаком он может ее приобнять, притянуть поближе, охватить расставленными пальцами мягкую руку.

Не то что сегодняшние; нынче любой молокосос полез бы ей в трусы уже на первом свидании.