В то утро было холодно; впервые в том году озеро замерзло, а метеорологи обещали усиление снегопада. Деревья вздымали к небу свои голые сучья, словно скорбно воздевали руки в немой мольбе о пощаде и милости к мертвым.

На кладбище уже были вырыты семнадцать-плюс-одна могила. Могилы были аккуратные, свежие, глубокие. Куча вынутой земли лежала рядом с каждой ямой, как шоколадная пирамида. Были приготовлены окровавленные металлические каталки, на которых тела возвращали семьям. Эти каталки были расставлены среди деревьев и напоминали своим видом лепестки гигантских хищных горных цветов.

Когда процессия прошла через ворота на территорию кладбища, толпа корреспондентов, дрожавших от напряжения у входа, как бегуны на старте, нарушила свои стройные ряды и бросилась вперед. Гробы были сняты с плеч, открыты и расставлены в ряд на обледеневшей земле. Толпа уважительно расступилась перед журналистами. Люди понимали, что без репортеров это массовое убийство сотрется из памяти и исчезнет, как будто его никогда не было, и мертвые умрут окончательно. Тела были предложены репортерам с надеждой и гневом. Это было празднество, пир смерти. Скорбящих родственников, отступивших назад, попросили вернуться и встать в кадр. Скорбь надо было запечатлеть и сохранить. В грядущие годы, когда война станет образом жизни, появятся книги, фильмы и фотоэкспозиции по теме кашмирской скорби и кашмирских потерь.

Мусы не будет ни на одном из этих снимков.

Мисс Джебин была в центре внимания. Объективы всех фотоаппаратов были нацелены, затворы щелкали и трещали, как разъяренные звери. Из всех этих фотографий одна стала классической. В течение многих лет ее неизменно перепечатывали газеты и журналы, она появлялась на отчетах докладов о положении с правами человека, докладов, которые никто не читал, с подписями такого рода: «Кровь на снегу», «Юдоль слез» и «Когда закончится это горе?».

На материке, по понятным причинам, фотография мисс Джебин пользовалась меньшей популярностью. В этом супермаркете скорби бхопальский мальчик, жертва утечки газа на «Юнион карбайд», пользовался большим спросом, нежели мисс Джебин. Несколько известных фотографов заявляли свои права на авторство этого известного снимка, на котором был запечатлен мертвый мальчик, погребенный по шею в кучу щебня, откуда торчала только его голова, смотревшая на мир выжженными ядовитым газом пустыми глазницами. Эти глаза поведали миру историю того, что произошло, правдивее, чем многословные рассказы очевидцев. Эти глаза смотрели со страниц глянцевых журналов всего мира. Потом, правда, это уже не имело никакого значения. История вспыхнула, а потом поблекла и погасла. Битва за авторские права, однако, продолжалась еще много лет, и вели ее так же яростно, как битву за выплату компенсаций искалеченным жертвам утечки газа.

Хищно трещавшие камеры отступили, оставив в неприкосновенности мисс Джебин, нетронутую, безмятежную, почти спящую. Ее летняя роза над ухом тоже осталась на месте.

Когда тела были преданы земле, толпа начала вполголоса молиться.

Маленькие дети, едва достававшие головами до животов матерей, закутанные по самые глаза их шарфами, едва способные дышать, говорили о своем: «Я дам тебе шесть обойм с патронами, если ты дашь мне неразорвавшуюся гранату».

К небу взметнулся одинокий женский голос, неестественно высокий, выражавший глубинную, дикую боль, пронизавшую его.

К женщине присоединились другие:

Птицы ненадолго умолкли, слушая пение людей и косясь на них своими глазами-бусинами. Бродячие собаки вольготно слонялись между постами, сохраняя ледяное спокойствие. Коршуны и грифы парили в вышине в теплых воздушных потоках, лениво пересекая в обе стороны линию контрольно-пропускных пунктов — только чтобы подразнить горстку собравшихся внизу людей.

Когда небо впитало в себя напряжение песнопения, в толпе что-то вспыхнуло. Молодые люди начали прыгать, взлетая в воздух, словно искры, взметенные раскаленными углями. Все выше и выше становились их прыжки, как будто земля под их ногами превратилась в трамплин. Они несли свою муку, как броню, их гнев колыхался в прыжках, как пояса с патронами. В этот момент, потому ли, что они были так хорошо вооружены, потому ли, что решились отдаться в объятия смерти, потому ли, что сознавали, что они уже мертвы, — эти молодые люди в тот миг стали непобедимыми.

Солдаты, окружившие кладбище Мазар-э-Шохадда, получили приказ ни в коем случае не стрелять. Их информаторы (братья — родные и двоюродные, отцы, дяди, племянники), смешавшиеся с толпой и выкрикивавшие лозунги так же страстно, как и все остальные (и, может быть, вполне искренне), получили недвусмысленные инструкции фотографировать и, по возможности, снимать на видео всех молодых людей, подхваченных волной ярости и пылавших гневом.

Вскоре каждый из них услышит стук в дверь или будет отведен в сторонку на блокпосте.

— Такой-то такой-то? Сын такого-то? Работаешь там-то и там-то?

Очень часто этим все и ограничивалось — это было простая, неприкрытая угроза. В Кашмире иногда достаточно было высказать в лицо человеку его анкетные данные, чтобы навсегда изменить ход его жизни.

За Мусой пришли в обычное время таких визитов — в четыре часа утра. Муса не спал. Он сидел за столом и писал письмо. Мать находилась в соседней комнате. Он слышал ее плач и молитвы сестер и других родственников. Любимый зеленый бегемот мисс Джебин, из которого уже лезла вата, — зверь с широченной улыбкой и розовым сердечком — сидел у подушки, ожидая возвращения своей маленькой мамы и готовясь выслушать сказку: «Акх далила ванн…» Муса услышал шум мотора подъехавшей машины. Из окна второго этажа он видел, как машина свернула в их переулок и остановилась у их дома. Он не испытал ни страха, ни гнева, увидев вооруженных солдат, выходивших из бронированного джипа. Отец, Шовкат Есви (Годзилла, как звали его домашние), тоже не спал. Скрестив ноги, он сидел на ковре в большой комнате. Годзилла был строительным подрядчиком, работавшим с военно-инженерным ведомством, поставляя армии строительные материалы и создавая для военных проекты под ключ. Он отправил сына в Дели изучать архитектуру в надежде, что Муса поможет ему развивать бизнес. Однако когда в 1990 году начался техрик, а Годзилла по-прежнему сотрудничал с армией, Муса стал избегать отца. Муса разрывался между сыновним долгом и чувством вины за то, что его отец — коллаборационист. Ему становилось все труднее жить с отцом под одной крышей.

Шовкат Есви, казалось, ждал появления солдат и не выказал особой тревоги.