И если бы Ратибор был хоть чуть терпеливее, он может быть и смог угадать, как плотно и как далеко от Киева расставили поляки свои заставы. Тогда бы не нарвались нынешней ночью… Хорошо хоть ноги смогли унесть!

Стрелок поморщившись тронул рассеченную щеку и настороженно натянул поводья, разглядев, что узкая лесная тропинка обрывается неоглядным полем желтой колосящейся ржи. Его конь неохотно остановился, но позади еще постукивал подковами Ветерок, неся в седле сонного, словно сытый кот, Микулку. Ратибор поднял руку и мягкий стук позади стих, сменившись затейливой, неразборчивой руганью всадника. Микулка учился быстро, за три седьмицы, проведенные вдвоем с более опытным другом, он научился сплетать слова в такие затейливые речевые узоры, что Боги кисло морщились в небесах.

– Что там еще за беда? – наконец выстроил он осмысленную фразу.

– Снова лес кончился… Поле кругом, чтоб его… – безнадежно махнул Ратибор Теплый Ветер. – И так уже на заход от Киева с полсотни верст крюканули. Куда еще? Надо богатырей ждать!

– Не пойдет! – Микулка сорвал дубовый лист и задумчиво пожевал вяжущую мякоть. – Богатырям и так работы выше макушки, а если враг еще в городе запрется, так беды не миновать. К их приходу мы должны быть в Киеве, хоть кровь из носу!

– Не пройдем! Только загинем зазря. Ты же видал, как они стоят… Стена, не люди! Доспехи такие, что стрела с трудом прошибает. Так это моя стрела! А из обычного лука, все равно что по спине ладошкой, честное слово… Тут бы твой лук… – мечтательно закончил стрелок.

– А чего, надо будет сварганить. Тетива теперь есть… – паренек грустно улыбнулся, чувствуя под рубахой теплую, туго свитую косу.

– Это как-нить потом. Сейчас надо думать о том, как проехать.

Лес зашумел вершинами, налетевший ветер погнал по хлебному полю широкие волны, как по синему морю и, только он стих, стала слышаться бесконечная песня, какую девки поют в часы жатвы. Враг, не враг, а они работают… Хоть весь мир вверх ногами перевернется. Не было поляков, пришли, вышибут их снова, а хлеб – он всему голова! Без него ни на войне, ни в миру радости нету.

– За полем наверняка дозор. – задумчиво растрепал волосы Ратибор. – В поле бы не оставили, могут спалить. Значит по скарне пройдем дальше, а там не знаю… Может попадется речушка какая малоприметная, может забытый овражек… Не может же быть, чтоб не осталось такой дырки, в которую мы без масла пролезем.

– Овражек… – Микулка тронул пятками Ветерка и подъехал вплотную к соратнику. – А ведь тот герой говорил про Собачий Овраг! Чего же мы медлим?!

– Умом тронулся? Да в том овраге и заставу не поставили потому, что людям туда входу нет – от любой рати только кости останутся.

– Собачек испужался? – усмехнулся паренек.

– Собачек… Ты сам там бывал? Вот и помолчи… Смерть там. Страшная, клыкастая, лохматая, не знающая ни жалости, ни отступлений. Дикие псы… Их сотни, тысячи, целое воинство. Жрут друг друга, диких козлов, крыс тоже жрут, которых там вовсе без счету. А крысы жрут дохлых псов, так что все они там в довольстве и сытости. Козлы тоже в довольстве, трава в том овраге густая, ногами не топтаная. Такие вот дела…

– А овраг-то большой? Может проскочим?

– Да он только зовется оврагом со стародавних времен. А ныне там яр, даже балка. Глубоченная и длиннющая – верст двадцать. С хвостиком.

– Балка с хвостиком?

– Да там все с хвостами… – сплюнул Ратибор. – И псы, и козлы, и крысы… А то, что без хвостов, вроде нас, там не уживается, видать.

– Хреновое место… – довольно кивнул Микулка. – К вечеру доберемся?

– Ты точно, умом тронулся. – не менее довольно улыбнулся Ратибор, пуская коня в колосистое поле.

Кони слегка одурели от густого запаха вызревшей ржи, глаза на выкате, слюни до самых копыт, Микулка еле сдерживал хохот, глядя на них.

– Давай конячек отпустим хоть не на долго! – предложил он стрелку. – Пусть поедят, а то век нам не простят, еще и возить откажутся.

Впереди колосилось огромное желтое поле, только далеко на севере виднелись верхушки темного леса, да на востоке грустно склонили зеленые головы белые березки. И столь же красивые, как эти белотелые деревца, жали хлеб три ясноглазые девицы, явно не мужние, пели долгую переливчатую песню об этом поле, о суженном, что ушел воевать и о тяжкой девичьей доле. Одна чуть ли не поджигала поле огненно-рыжими волосами, другая смуглая, крепкая, черноволосая, с таким стройным станом, что душа невольно замирала, на такую красу глядучи. Третья совсем молодая, весен пятнадцать, курносая, раскидала по белому платью русые косы.

Работницы перепугались не на шутку, увидав выехавших из густого леса витязей – страшные, со всклоченными волосами, изодранные и израненные, а у того, что постарше, на щеках такая щетина, что с досок можно шероховатость снимать.

Ратибор искоса глянул на испуганных девок, поскреб подбородок и вымолвил странным голосом:

– Конячек, говоришь? Отчего же не отпустить… Пусть покушают, какое с этого лихо?

Он направил скакуна в сторону остолбеневших работниц и спросил как можно более ласково:

– Девицы-красавицы, разрешите нашим лошадкам вашей ржи откушать! А то эти заразы уже три дня ничего не жрамши. Того и гляди издохнут, сердешные.

Девки аж прыснули смехом – родная русская речь придала им спокойствия и уверенности. Старшая – высокая рыжеволосая красунья в простеньком сарафане, сморщила носик и сказала с грустной серьезностью:

– Русичи? Мы уж испугались, думали, что поляки снова наехали… Вы не стесняйтесь, пускайте лошадок своих. Скока они там съедят… – уже совсем грустно махнула она рукой. – Поляки гораздо больше добра изводят, а вы наши, родимые…

Витязи спешились, а девки отложили серпы и застенчиво оглядывали друзей.

– Что, много лиха творят? – нахмурился Ратибор, разнуздывая и отпуская коня.

– Да хватает…

Она склонила золотистую челку, неожиданно шагнула навстречу и вдруг горько разрыдалась, прижавшись лицом к изодранному в ночной сече мужскому плечу.

– Сил нет! – шмыгая продолжала она. – Старикам еще ничего, хотя и их без всякого стыда бьют почем зря. Куда хуже парням, мужикам, что постарше! Их согнали в Киев, на работу, как говорят, на самом же деле видала я эти работы своими глазами. Под плетьми роют ловчие ямы, готовятся к напуску богатырей… Да только где те богатыри? Вон, у Цветаны жениха угнали, а через седьмицу узнали, что его до смерти забили палками. Нерадиво трудился… Цветана после того умом тронулась, бродит теперь как тень, худющая стала, не ест ничего… Мы ее и в поле теперь не берем, она серп-то едва ли удержит. В самом же Киеве вроде поспокойнее, там много народу, вот поляки и боятся злое лихо чинить. А про нас кто прознает? Вот и творят тут, что захотят…

– А сами вы как? – стиснув кулаки спросил стрелок.

– Лучше не спрашивай! – в голос разрыдалась красавица.