в середине 1930‐х годов в советской партийной историографии. Но выходцы из эсеров встречали многочисленные претензии со стороны партийного аппарата и в ранние годы советской власти. В отличие от меньшевиков, ведущим мотивом для вступления в эту партию, как и у анархистов, обычно считался стихийный протест, желание во что бы то ни стало помочь угнетенным. Эсера, однако, от анархиста отличало то, что его стихийность была следствием не отсутствия дисциплины как таковой, а наличия дисциплины ошибочной, чуждой большевизму, в сочетании с принципиальной преданностью ненадежному крестьянству. Меньшевику как представителю пролетарской партии было сложнее ссылаться на недостаток политической грамотности, в то время как у сторонника крестьянского социализма отсутствие четких взглядов на природу революции выглядело более логичным.

Конечно, большевики не забывали, что правые эсеры были воинственно настроены по отношению к ленинскому правительству. VIII совет ПСР, который состоялся в Москве в мае 1918 года, назвал ликвидацию большевистской диктатуры «очередной и неотложной» задачей всей демократии. Совет заявлял, что партия будет оказывать всяческую помощь массовому движению демократии, стремящемуся к замене «комиссародержавия действительным народовластием». Эсеровское руководство призывало направить свои усилия на то, чтобы мобилизовать, организовать и привести в боевую готовность силы демократии, чтобы, в случае если большевики добровольно не откажутся от своей политики, устранить их силой во имя «народовластия, свободы и социализма». В то же время никто не забывал, что эсеры не желали содействовать буржуазной контрреволюции. IX совет партии (май 1919 года), исходя из того, что у эсеров нет сил вести вооруженную борьбу на два фронта, призвал пока не выступать против большевиков, осудил участие представителей партии в Уфимском государственном совещании, Директории, в региональных правительствах Сибири, Урала и Крыма и высказался против иностранной интервенции[524].

В 1920 году эсеры заговорили о недопустимости продолжения гражданской войны в рядах демократии и необходимости объединения усилий с большевиками в борьбе против реакции, несмотря на разногласия в оценке характера русской революции. Не видя смысла «в создании новых групп под каким бы то ни было названием и не находя для себя возможным оставаться в стороне от смертельной борьбы двух исключающих друг друга классов», некоторые эсеровские группы заявили о решении войти в состав РКП(б)[525]. Чтобы обосновать разрыв с прежними идеологическими воззрениями, правый эсер С. И. Агеев использовал мотив обращения, заложенный в автобиографическом жанре: «Шаг за шагом жизнь вытравляла во мне взгляды и психологию умеренного социалиста и постепенно выводила разум мой из-под рабского подчинения фетишам вроде „нормального правопорядка“, „демократического строя“ и т. п., и кровавыми буквами вписала в мое сознание другие принципы, иные лозунги. <…> Для меня кризис миновал – я коммунист, и если бы даже партия большевиков не приняла меня в свои ряды – убеждений моих у меня никто не отымет»[526].

Большевики ускоряли процесс репрессиями. В 1921 году ВЧК взяла на учет всех эсеров, включая заявивших о выходе, и установила за ними тщательное наблюдение. При активном содействии партийных структур РКП(б) органы ВЧК стали составлять развернутые списки бывших эсеров и сочувствующих этой партии[527]. Летом 1922 года был исключен из РКП(б) Буренин Владимир Леонидович, как «политически ненадежный». Оказалось, что этот студент филологического факультета Томского университета с 1917 года входил в Томскую организацию левых эсеров, а в 1918 году был ее руководителем[528]. В том же году ВЦИК узаконил для упорствующих эсеров высылку за пределы мест постоянного проживания и передал Особой комиссии НКВД право без суда помещать их в лагеря[529]. Директивой ГПУ от 11 августа всем губернским отделам приказывалось немедленно произвести аресты всех «активных эсеров», подготовить их личные дела для ревтрибуналов[530].

В марте 1923 года при участии «петроградских инициативников» в Москве прошел Всероссийский съезд «бывших рядовых членов партии эсеров», который лишил полномочий недавно разоблаченное на публичном процессе «контрреволюционное» руководство партии и принял решение о роспуске ПСР. Указывая, что партия эсеров «сошла с исторической сцены», съезд призвал всех преданных делу рабоче-крестьянского движения людей объединиться вокруг РКП(б). В ответ ЦК РКП(б) создал на местах комиссии для приема бывших эсеров, «целиком порвавших с партией эсеров и полностью солидаризировавшихся с РКП(б)»[531].

Судя по материалам ленинградских вузов, нельзя сказать, что убедительные истории об обращении эсеров в правоверных большевиков были редкостью. Эсер с июля 1917 года по январь 1918 года, Городской Н. М. был оставлен в партии, потому что «переметнулся» после того, как «кулацкое восстание доказало ему, что эсеры встали на сторону деревенских богачей». Также «сочувствовавшая эсерам в 1917 году» Маегова Т. М. сумела сохранить партбилет потому, что в скором времени избавилась от своих иллюзий по поводу сельского социализма. Дочь церковнослужителя Аварыкина имела серьезный стаж как эсерка: сосланная из Петербурга за членство в «полуэсеровской» организации в 1914 году, она формально вступила в ряды социал-революционеров во время революции. Левоэсеровское восстание заставило ее одуматься. С напутствием «искоренить эсеровскую мелкобуржуазную идеологию» ей позволили остаться членом РКП(б).

Поскольку в эсеры многие вступали по велению сердца, а не исходя из глубокого понимания научной необходимости пролетарской революции, то и вразумить их мог только непосредственный опыт. Нужно было воочию убедиться, что, поддерживая эсеров, автобиограф предает революцию и беднейшее крестьянство, которое он пытался защитить. Особенно выделялся случай Михайлова В. В., сына царского вице-губернатора Твери. Получив надлежащее кадетское воспитание, юный Михайлов взбунтовался, сбежал из дома и поступил на флот простым кочегаром; в 1917 году он примкнул к революции, правда в ее эсеровской редакции. Развив свое революционное мышление и став со временем командиром Красной армии, Михайлов перешел в истинную веру, полностью проявив себя, «отбивая Юденича». Верность большевизму бывший эсер мог проявить не рассудочно, но делом. Вступление Михайлова в Красную армию и его вклад в спасение «колыбели революции», Петрограда, в 1919 году говорили о нем больше, чем любые рассуждения о большевистской идеологии.

А вот бывшие эсерки из Ленинградского государственного университета товарищи Гар В. И. и Бенфесте Е. А. свою зрелость не доказали. Гар переметнулась к большевикам только в 1920 году, когда исход противостояния был предрешен. В отличие от Михайлова, эта ответчица не смогла проявить себя так, чтобы ее сочувствие большевизму выглядело бесспорным, и ей присудили «шаткие убеждения». Бенфесте тоже оценили как «чуждую». Она, хотя и отличилась как комиссар Красной армии, но не нашла в себе выдержки осудить мужа, «левого эсера до самого 1919 года… который на момент проверки находился под арестом». В поведении Бенфесте была двойственность. Нельзя было состоять в партии, не порвав с мужем, «не доводя куда