Екатерина и Потемкин продолжали переписку, которая не отличалась ничем от посланий более ранних времен. Все заботы большой политики и повседневности были содержанием их писем. Даже старая лень писать и обычная ревность, на этот раз по отношению к Зубову, мучили Потемкина.

В многолетней переписке Потемкина и его императрицы любовники играли всегда большую роль. Екатерина сообщала, насколько они почитают князя и что они передают ему приветы. Потемкин платил любовникам презрением. Теперь это звучало совершенно иначе. Екатерина сохранила свою привычку и в ярких красках изображала, какой «ребенок» хороший человек и как глубоко он уважает Потемкина. На самом деле Зубов вряд ли испытывал уважение к Потемкину, и, без сомнения, хлопоты Екатерины были лишь попыткой сохранить «мир в семье», Это приводило князя в ярость.

Если Петербург он покидал в относительном спокойствии, то в пути его все больше охватывала внутренняя неугомонность. Он ускорил темп поездки и достиг Ясс уже через восемь дней после отъезда. Как о каждом событии в жизни Потемкина, эта поездка тоже обросла спекулятивными вымыслами. Предполагали мелочную ревность по отношению к генералу Репнину или также тайные переговоры с Турцией. Это были только слухи. Потемкин хотел продолжать с делами на юге. Причиной был выгодный для России мирный договор с Турцией. Конечно, он хотел оказать влияние на переговоры, но ни в коем случае не препятствовал инициативам своих подчиненных. Потемкин лично послал проект мирного договора генерала Репнина непосредственно Совету при Высочайшем дворе в Санкт-Петербург и рекомендовал его к утверждению.

Второй причиной его спешки было быстро ухудшающееся состояние его здоровья. Боли и высокая температура мучили его, но он не слушал советов врачей. Потемкин не доверял медицине. Он не принимал никаких лекарств, и его необузданный стиль жизни целеустремленно вел к скорому концу. Он ел и пил то, что ему хотелось. Никто не знал, какими болезнями он страдал на самом деле. Любое лечение капитулировало перед его упорством. Если боли мучили его слишком сильно, врачи обматывали влажными тряпками его голову и тело. Часами он лежал неподвижно. Никто не знал, что нужно делать.

Несмотря на свое физическое и духовное состояние, Потемкин продолжал сознавать свою ответственность за армию и мирные переговоры. Он работал, насколько ему позволяли силы, однако должен был признать в конечном счете: «Мои силы слабеют, здесь очень много работы. Я действительно не берегусь… и устал как собака». Даже находящаяся у его постели племянница Александра не могла изменить ни его состояния, ни заставить подвергнуться тщательному медицинскому контролю. В середине сентября у него случился двенадцатичасовой приступ лихорадки, и он снова писал Екатерине: «Дом мой похож на лазарет».

Тем не менее на физические и духовные слабости обращать внимание было некогда. В мирных переговорах с турецкими делегатами Потемкин неоднократно поднимал вопрос о долговых обязательствах. Как когда-то в молодые годы после не совсем удачного ответа на его предложения, он хотел в обиде снова удалиться в монастырь, чтобы найти мир и утешение. Он заперся в своей комнате и сочинил десять «Канонов к Спасителю». Но даже укрепляющая дух музыка улучшала его общее состояние только временно.

В Петербурге Екатерина страстно ждала каждое сообщение и надеялась на улучшение состояния его здоровья. Тем не менее этого не произошло. Лечащие врачи поставили диагноз, который говорил больше чем неопределенно о нарушениях желчного пузыря. Им удалось убедить пациента принимать лекарства. Но медикаменты действовали не долго. Снова появился озноб, температура, боли и внутренняя неутомимость. Все окружающие страдали: свет жизни Потёмкина угасал в страданиях.

Если приходили письма от императрицы, Потемкин плакал от умиления. Государственные бумаги он позволял лишь зачитывать себе. Даже собственная подпись давалась ему с трудом. Диктовка сообщения была нечеловеческой нагрузкой.

Находясь в таком состоянии, Потемкин захотел поехать в Николаев: там воздух здоровее, чем в Яссах. Его убеждали отложить поездку на неделю и подвергнуться лечению хинином. Попов писал спешно и озабоченно императрице: «Правдой является то, что князь лежит на смертном одре». Два архиепископа днем и ночью находились в его лагере. Они обратили всю духовную энергию, чтобы убедить его последовать, наконец, советам врачей и отказаться по меньшей мере от нездорового питания. Но Потемкин, князь с сильной волей, уже чувствовал свою участь. Как энергично он действовал в жизни, так же убежденно он верил в скорый конец. Это не было проявлением беспомощной слабости, если он говорил: «Я больше не выздоровею, я уже давно болен. Яссы являются моей могилой. На все воля Божья. Молитесь за мою душу и не забывайте меня, если меня не будет с вами. Вы — мой исповедник и можете свидетельствовать, что я никогда не желал никому зла. Делать людей счастливыми было всегда моим пожеланием. Я не являюсь плохим человеком и не злым духом нашей матушки, императрицы Екатерины, как часто утверждали. Это неправда».

Это звучало так, как будто Потемкин исповедовался. Он немного успокаивался, спал и стремился к таинствам. Священники давали ему последнее причастие. Потемкин, казалось, достиг внутреннего мира. Племянница Александра могла говорить совершенно спокойно и благоразумно с ним. Екатерина на самом деле послала ему китайский утренний халат, и он радовался этому. У людей из его непосредственного окружения складывалось впечатление, что он оставил все беспокойство и неукротимость, все озорство прошедших лет и перед лицом смерти пребывал в глубоком религиозном чувстве, которое он всегда нес в себе…

В истинном смысле слова: Потемкин готовился к смерти. Он просил всех людей о прощении ему всех несправедливостей. Если приходило письмо от императрицы, он плакал, как маленький ребенок. Снова и снова Александра должна была обещать передать Екатерине его большую благодарность за все благодеяния, которые она оказала ему.

Князь превратился в течение последних дней его жизни в терпеливого пациента. Он принимал предписанные лекарства, но организм отказывал. У Потемкина случались обмороки, и он полагал неоднократно, что задыхается. Больше и больше он терял сознание. Это была медленная смерть, и Потемкин испытывал все фазы мучительного ухода из жизни в потусторонний мир. Между тем были моменты слабого бодрствования. Снова он стремился ехать в Николаев. Там был свежий лесной воздух, в котором он мог бы отдохнуть. Врачи уступили.

4 октября 1791 года он с трудом написал императрице записку: «Матушка Всемилостивейшая Государыня! Нет сил больше переносить мои мучения. Одно спасение остается оставить сей город, и я велел везти себя в Николаев. Не знаю, что будет со мною». Затем он отправился в путь. В сопровождении самых близких его сотрудников и немногих оставшихся друзей он доехал до маленького местечка Пуншеста. Его перенесли в дом, он поспал три часа, казался отдохнувшим и даже беседовал со своими провожатыми. Ночь была беспокойной, но следующим утром он смог продолжить поездку.

Караван проехал еще тридцать миль, Потемкин велел снова остановиться. Он видел правду и сказал: «Этого достаточно, продолжать путь бессмысленно. Вынесите меня из кареты и положите на землю. Я хотел бы умереть в чистом поле». Слова, как они были переданы, звучат несколько театрально, как будто были заранее придуманы для соответствующих обстоятельств. Но даже как выдумка, по степени вреда, они не идут ни в какое сравнение с той клеветой, которую должен был терпеть Потемкин в течение всей своей жизни при императрице.