Для остальных я стал грустной страничкой в Facebook, неприятно напоминающей о том, что все мы смертны, и которую тем не менее совестно удалить из друзей.

Если вы, спасаясь от одиночества и от чувства собственной никчёмности, будете долго, бесцельно смотреть Facebook, перепрыгивая со страницы на страницу, подглядывая за жизнями незнакомых людей, которые проходят мимо вас, такие интересные и насыщенные приключения, в которые вас не взяли, то однажды вы набредёте на страницу, помеченную скромной надписью «Светлая память». Может быть, лет через тридцать, когда мы уже не будем помнить себя вне этого безразмерного хранилища под названием Интернет, а первые обитатели соцсетей состарятся и начнут чаще умирать, такие странички-мемориалы станут настоящим источником утешения и местом общения с умершим, но сейчас это дико и страшно – крутить эти ленты в обратном порядке: вот самые близкие друзья в минорных тонах поздравляют умершего с днём рождения, зная, что он никогда не прочтёт их тёплых слов, вот кто-то делится общими воспоминаниями, скорбя о том, что новых общих воспоминаний уже никогда не будет, а вот и свежие слёзы, свежая кровь из душевных ран проливается на виртуальную страницу сотнями маленьких букв, которые складываются в долгое ламенто – шок, неверие, стыд за невыполненные обещания, за обещанные, но несостоявшиеся встречи. Потом – первое сообщение от родственника или близкого друга, который был в состоянии что-то написать. А за этим – самое страшное. Последняя прижизненная публикация. «Вот такие вишни мы собрали у себя на даче». Или смешное видео с котиком. Или селфи с друзьями на вечеринке. Или поздравление с Новым годом, загаданные желания, описания планов на будущее. А вы уже знаете, что будущего не стало. Но листаете дальше, потому что болезненное любопытство требует узнать, кого же это не стало, стоит вам жалеть его или нет.

И таких страниц становится всё больше и больше. Множатся призраки людей, поддерживаемые Хранителями страниц, и кто знает, как скоро мёртвых в социальной сети станет больше, чем живых. Каждый оставит о себе неизгладимую память. Каждый будет присутствовать здесь и сейчас, и только дата последней публикации будет становиться всё более далёкой.

Такой могла бы стать и моя страница, но я попросту удалил её. Моё имя ещё понадобится мне.

Я на удивление хорошо выспался в ночь перед вылетом и проснулся в пять утра. Осень развернула свои широкие прозрачные крылья, их взмахи вызывали свежий ветер и гнали по городу ароматы странствий. Никогда ещё с утра я не чувствовал себя так хорошо. И всё же грусть, какой я не испытывал со дня своего школьного выпускного вечера, когда уже знал, что навсегда прощаюсь со всеми, кто был рядом со мной одиннадцать лет, что никогда не увижусь с ними, потому что большинство разъедется, никогда больше не окажусь среди стен, в которых произошло столько интересного, забавного, а порой и драматического, стен, в которых сформировалась моя душа, – такая же грусть сейчас не давала мне сполна насладиться огромной, немыслимой переменой в моей жизни.

Тихо, чтобы никого не разбудить, я вынес свой полупустой рюкзак с ноутбуком, дисками и маленькой мятой пачкой исписанной бумаги в прихожую. Затем заварил чай – маме не придётся делать это утром, то-то она удивится, обнаружив полный чайник свежей заварки – и выпил чашку. Затем помыл её, вытер и положил на место. Позавтракать я решил уже в аэропорту.

– Уходишь? Наконец-то! – сказал кто-то за моей спиной, и я, резко обернувшись, увидел Мануш.

– Да, ухожу, как и обещал.

– А я остаюсь! – объявила она с таким торжеством, словно смогла обставить меня в какой-то сложной игре.

– С чем я вас и поздравляю, – ехидно сказал я в ответ и вернулся в свою комнату.

Там было до странного пусто.

На всякий случай я осмотрел всё – не забыл ли чего? – а потом заглянул к маме, чтобы поглядеть на неё в последний раз.

Во сне мама выглядела старой и несчастной, и, хотя я и знал, что это иллюзия – она не чувствовала себя ни старой, ни несчастной, любила свою работу, у неё была целая свора подруг, шумных и неугомонных, и она обладала неистощимым запасом энергии, от проявлений которой всем вокруг хочется спрятаться в бункере, – мне всё равно стало её жаль. Я утешил себя мыслью о том, что и для неё начинается новая жизнь: скоро Зарифа будет замужем за богачом, который её обожает и исполнит любой её каприз, а уж она-то для мамы постарается. Вполне возможно, что однажды я увижу, как мама сходит с Восточного экспресса на вокзале Виктория. Попытавшись мысленно послать ей этот образ, я вышел из комнаты.

К Зарифе я не пошёл: она бы рассвирепела, если бы узнала, что я пялился на неё, пока она спала. Осталось только попрощаться с квартирой. Медленно и торжественно я обошёл все комнаты, вглядываясь в обветшавшую старинную лепку на потолке, пожелтевшем, расчерченном трещинами. Постоял у голландской печи, покрытой изразцами, которые кое-где отбились – как я любил её завораживающую огненную глубину, где за острыми углами наломанных кирпичей, образующими таинственные пещеры и проходы, прятался целый крошечный мир со своими жителями, которые выходили по ночам и поскрипывали старыми половицами. Больше мне никогда не увидеть этого маленького круглого костра, жёлтый свет которого делал зимние ночи такими волшебными.

Я попрощался с цветами на широких деревянных подоконниках, с посудой в кухне, с антикварным комодом в гостиной – единственной по-настоящему красивой вещью, которой мы владели. Я касался знакомых предметов, долгое время составлявших мой маленький мирок: стулья, из которых я строил шалаш в детстве, скатерть на обеденном столе, такая древняя, что непостижимо, как она ещё не истлела, разнообразные вазочки, статуэтки и безделушки, расставленные мамой по всем поверхностям (я всегда считал их безвкусными, но теперь они жалобно смотрели на меня, и мне было грустно), – все эти ненужные человеку вещи, которые в час икс хватаются за хозяина и умоляют остаться. Как жаль, что, уезжая, мы расстаёмся не только с тем, что ненавидим, но и с тем, что любим.

Позвонил водитель вызванного мною такси. Провожай меня кто – началась бы лёгкая праздничная суматоха, «посидим на дорожку», чтобы обмануть духов дома, которые не хотят, чтобы кто-то уезжал, беготня с чемоданами. Но я уходил в полном одиночестве, словно путник, который напросился на ночлег. Меня проводили только дворовые кошки – презрительными взглядами, как всегда, но я всё равно их любил.

Когда я приехал в аэропорт, солнце только начало восходить, и облака, в этот день особо причудливой формы, окрасились оранжево-розовым. Таксист пожелал мне традиционное «саг-саламат»[28], и я остался один.

Аэропорт, весь наполненный изнутри золотистой дымкой и нестройным хором голосов под гулкими сводами, показался мне мистическим местом, где души толпятся в ожидании нового воплощения. Озабоченные и весёлые, загорелые и бледные, нагруженные чемоданами и налегке, они сновали по просторам этого чертога между мирами, целеустремлённые, как муравьи.