Азвестопуло показал перехваченные письма и угрожающе констатировал:

– Одного этого уже хватит для пересмотра дела Лыкова. Если мы возьмемся за вас как следует, сломаем рано или поздно. Только никаких уменьшений срока уже не будет. А Отдельный корпус жандармов добавит уголька в костерок. Правда, Дмитрий Иннокентьевич?

Запасов угрожающе распушил усы:

– Да за нашего Лыкова! Прокламаций вам подброшу и «наган». Тогда сразу каторга.

– А я секретный план Ново-Георгиевской крепости, – подхватил капитан Продан. – Восемь лет в цепях.

– Но ничего этого не было, – пытался защищаться Бабкин. – Я уже обвинительный акт видел. Там ни прокламаций, ни планов крепостей.

– Это называется «пересмотр дела по вновь открывшимся обстоятельствам», – снисходительно пояснил Азвестопуло. И стал загибать пальцы: – Сыскная полиция против вас. Политическая тоже. Плюс Военное министерство. С такими врагами в цинтовке скучать не дадут. Вы рискуете… – сыщик поднял палец, – …самою жизнью! За ради кого? Луки со Степкой?

Таубе, не вставая со стула, топнул ногой:

– Рассказывайте, как дело было!

И фартовые наконец сломались. Перебивая друг друга, они начали признаваться. Упирали при этом на свой страх и безвыходное положение. Гайменники обещали зарезать. А они рядовые воры, ножика в руках сроду не держали. Надо прямо сказать, ваше превосходительство, – сдрейфили. Ну и деньги в тюрьме не лишние.

– Как вы все оказались в одной камере? – стали уточнять сыщики. – Сразу так вышло или кто-то вас собрал?

– Собрали. Сперва мы двое сидели на третьем этаже, в большой. А за четыре дня до убийства вдруг перевели нас в девятую, шестиместную. Следом Трунтаева. А еще через день гайменников. Они сразу сказали, что на днях пришлют к нам шестого, Вовку Держивморду. Которого надо зажмурить, а повесить на скобеля[128] по фамилии Лыков. Мы растерялись: в чужую свару лезть боязно, как бы не того… Однако ребята оказались строгие, особенно, конечно, Лука Кайзеров. Такой зарежет и глазом не моргнет. Выставил он условия насчет царенки[129] – семьдесят пять каждому. Или иначе складка.

– Так уж прямо и складка, – не поверил Владимир Гаврилович. – Убить трех сокамерников? Как Лука собирался это сделать? На испуг брал. Скажите лучше честно, что купились на деньги.

– Нет, мы правда скесовали[130], – признался Бабкин. – Лука – блатной серьезный. Еще не «иван», конечно, но уже маз. Ну и деньги.

– А где гайменники их взяли?

– Им Фуршатов приносил все, что нужно. Канку, стирки[131] и суммы большие передавал. Степка, выпивши, проболтался, что за оговор Лыкова они получили по тысяче. Для этого бандитам пришлось убить своего фартового, Вовку Держивморду. У Кайзерова к нему были свои давние счеты. Не поделили они дербанку, долю то есть. Подробностей мы не знаем, но Лука имел на Вовку зуб. Тем охотнее он его и сложил.

– Как они ему бубны выбивали… – вспоминал бледный от страха Бабкин. – Мне иной раз снится, так в холодном поту просыпаюсь. Будто самого жизни лишают. Не люди – зверье. Испугались мы, ей-богу, войдите в наше положение. Вовка пытался вырваться, надзирателя звать… Куда там! Мастера попались. Рот заткнули его же рубахой – и давай тузить. Коснили на обе корки. Потом бросили помирать, а сами сели жрать водку. Мы думали, все, ан нет! Снова подошли, слушали, слушали. Разобрали, что он еще дышит, и обратно бить… Жуткое дело.

– Но вас было трое, а их двое, – напомнил Титус. – И Мохов еще. Вы могли бы его спасти, остановить гайменников.

Но воры лишь замахали руками:

– Свои собаки дерутся, чужая не встревай! Кто мы и кто они.

– Кто с вами договаривался насчет ложных показаний? – спросил Азвестопуло.

– Кайзеров с Дригой и еще выводной, Фуршатов.

– А заказчика они называли?

Фартовые развели руками:

– Кто нам скажет? Но ясно, что кому-то понадобилось укатать Лыкова. Мы сами зла на него не держали, он ворами не занимался. А Лука сильно на него в обиде был. Да и Степка его ненавидел. Потому они охотно подрядились сжить со свету легавого и заработать при этом. Так и вышла круговая порука. От нашего страху…

– От бессовестности и жадности, – дополнил Титус.

Тут же не сходя с места Филиппов вручил лжесвидетелям бумагу и перья. Они накатали чистосердечное признание. Владимир Гаврилович повеселел:

– Двое есть. А подать сюда третьего!

Ввели заранее привезенного из ДПЗ Трунтаева. И тут у комитета произошла заминка. Прав был Несытов: Иван Трунтаев оказался глупым упрямцем. И еще трусом. Никакие доводы на него не действовали, он боялся Луки Кайзерова больше всех сыщиков с жандармами, вместе взятых. И наотрез отказался менять показания.

Друзья Лыкова старались и так и эдак. Но скок стоял на своем. Третий свидетель был необходим, для суда единство признаний – главный аргумент, чтобы отменить приговор…

Раздосадованный Филиппов сунул фартовых в разные камеры. Упрямцу дали самую тесную и холодную. Владимир Гаврилович надеялся сломать Ваньку репрессиями. Но тут веское слово сказал Титус. Он изучил протоколы суда и обратил внимание на важную деталь. Отец грабителя сообщил следователю, что найденные в камере деньги, семьдесят пять рублей, он дал сыну самолично. И присягнул в том на Священном Писании.

– Чуете, куда выворачивает? – спросил отставной сыщик.

– Да не очень, – ответил за всех Запасов.

– Смотрите и учитесь, юнцы, – ухмыльнулся Ян Францевич. – Велите привести папашу, я ему мозги поправлю. Только пусть наш свадебный генерал сделает физиономию посуровей.

Через час Трунтаев-старший предстал перед комитетом. Он сразу струхнул, увидев столько важных господ. А Титус заговорил тоном Игнатия Лойолы:

– Ты зачем солгал следователю, что деньги сыну в тюрьму передал?

– Так правду сказал, ваше… не знаю, как вас величать.

– Ты отвечай не мне, а его превосходительству. Смотреть в глаза, говорить только правду.

– Я правду говорю.

– На, читай.

Титус вручил купцу показания воров.

– Понял теперь, борода? Твой сын оболгал статского советника Лыкова, и это уже доказанный факт. Нужно, чтобы он тоже сознался, для его же пользы. А Ванька, дурак, не хочет.

Купец растерялся. Он водил глазами по сторонам и видел сердитые лица людей в погонах и в штатском. Особенно страшным казался генерал. Он свел брови и глядел с непередаваемой ненавистью. Плохо дело, ой плохо…