«Может быть, меня когда-нибудь сделают посадником, – добавил Асмунд. – Или воеводой».

Оба они знали: это может случиться, если Свен займет княжий стол. Тогда и Ельга при таком муже будет настолько близка к тому положению, в каком родилась, насколько это возможно.

Но все же сидеть на престоле и стоять у его подножия – совсем не одно и то же, и расстояние между первым и вторым намного больше, чем три ступени.

«Что-то я забыл, – Асмунд улыбнулся, – а Кий был князем до того, как женился на Улыбе?»

Ельга наконец улыбнулась в ответ. Очень может быть, что и нет. Только норны знают, кому и как суждено возвыситься, и пока человек не стар, полон сил, ничем не запятнал себя, не стоит терять надежды. Может быть, и Асмунд еще прославится не хуже своего деда, попадет в великое сказание, которое будут помнить тысячу лет!

«Одно сейчас могу сказать, – ответила она, не отнимая руки. – Я не знаю другого мужчины, за кого хотела бы выйти. И я не позволю силой выдать меня за недруга нашей семьи. Уж лучше я стану как те девы, что изошли на слезы, и дам свое имя какой-нибудь реке…»

От исхода борьбы зависело все – счастье, честь, будущее потомков старого Ельга. Судьба привела их на острие этой борьбы, и здесь все средства стали хороши.

– У нас у всех нет другого выхода, кроме как одолеть, – однажды сказал Свен за ужином, когда Ельга подошла налить ему пива. – Или одолеем, или сгинет наш род. Понимаешь?

Он смотрел на нее так же, как смотрел семь лет назад, тем утром, когда она принесла ему забытый отцовский меч. Как на свою удачу, свою богиню и добрую суденицу, подательницу надежды.

Не отдай она ему тогда Друга Воронов, все пошло бы по-другому. По вечерам, пытаясь заснуть, Свен каждый раз надеялся, что Друг Воронов заговорит с ним. Но ни сам Один, ни кто-то из пленников меча – ехидный Нидуд, отважный Убба, задиристый Хольти – не желали подавать голос. Мысленно он звал их – но напрасно.

«Всякий может счесть свою удачу большой, но никому не дано знать, долго ли ему осталось», – так сказал ему Нидуд, когда Ингер объявил, что сам пойдет за древлянской данью. Тогда Свен отнес эти слова к судьбе Ингера. Теперь поневоле стал примерять к себе. Почему Один молчит? Что если счел его предателем и отступился? И уже скоро он умрет, держась за рукоять Друга Воронов, чтобы войти в число его пленников – незримых слуг нового владельца. Кто будет этим новым владельцем? Сам Ингер, кто-то из его людей? Кольберн? Ратислав? Свен даже велел стелить себе на лавке – всю ночь ворочаясь, он будил Ружану, и его раздражало, что она тоже не спит, а настороженно к нему прислушивается.

Но может, его срок еще не пришел, пытался Свен себя утешить. Отец Ратей молчит, потому что все уже сказано. Жребий нарезан и брошен, все решено. Ему осталось одно – идти по избранной дороге, ведь только отвага и решимость пробуждают удачу.

* * *

Месяц сечень заканчивался и день уже заметно прибавился, когда в Киев явились диковинные гости. Первым о них узнал Свен.

– Там три старика на санях приехали, по виду древляне, – с выпученными от изумления глазами, доложил отрок, присланный Торгутом от ворот. – Просятся к княгине.

– Каких три старика, ляд их бей?

– Старых таких. В санях сидят, одеты… как на смерть.

Свенгельд велел быстро дать коня и отправился к воротам Киевой горы. Все было так: сани, в которых сидели три белобородых деда, а рядом стояли два унылого вида челядина-возчика.

– Кто вы, старцы? – спросил с коня Свен. – Требовид… это ты? – Одного из стариков он узнал – тот был из Малина и принадлежал к числу Боголюбовых первых или вторых стрыйных братьев[35]. – Какой о́морок[36] тебя в такую даль занес?

– От рода деревского присланы мы князем нашим, Хвалимиром-Малом, к княгине Ингеровой и сыну его, – ответил Требовид, не подавая вида, что сам узнал Свенгельда, которого встречал каждый год. – Пропустите нас, чтобы передали мы слово его.

На невиданное зрелище уже собиралась толпа. Мужчины никогда в сани не садятся – они ходят пешком или ездят верхом. Сани – для груза, для женщин или для дряхлых стариков, которые уже не отличаются от мертвецов – тех возят на санях к могиле. Но кто же посылает в чужую землю таких ветхих людей, которые уже все равно что покойники?

Свен показал плетью – пропустите. Один оружник вышел вперед и знаком велел возчикам следовать за ним. Сани тронулись, Свен поехал следом. В груди холодело от предчувствия решающего часа. В эту пору он сам обычно возвращался с древлянской данью. Но если эти старцы приехали вместо Ингера… Сердце обрывалось от страха перед свершившимся – и его неизбежными, но пока неясными последствиями.

Сколько ни готовься встретить некое событие, даже подготовленное делами твоих рук, а все же когда оно переходит из мыслей в явь, это поражает не меньше неожиданности.

Народ собирался со всех дворов, и Свен уже ехал в толпе. Его догнали Асмунд и Ольгер с десятком оружников. Кольберн, теперь бывший вместо княжеского сотского, вышел к воротам и с тем же изумлением воззрился на стариков. Толпа напирала, и он уже велел отрокам закрыть ворота, когда подъехал Свен. Ошарашенный видом чудных гостей, Кольберн пропустил его: Свен лучше знает древлян, пусть разбирается с этим дивом.

У двери гридницы возчики помогли старикам выбраться из саней и повели внутрь. За ними прошел Свен со своими людьми. От волнения лицо леденело. Сейчас он узнает, к чему привели его замыслы. Похоже, что в главном они сбылись. Появление этих старцев может означать только одно… Ту самую весть, которой он так долго и трудно ждал.

Появилась Прекраса. С испугом глядя на стариков, будто они могли на нее броситься, она прошла к престолу и села на свою половину. Старики стояли перед ней в ряд, сложив руки на вершинах посохов – будто деревянные. Белые сряды на них были даже не «печальными», а смертными – старики прежде времени облачились в то платье, что им приготовили для могилы. Жуть пробирала при виде этих живых чуров – чужих чуров, – каким-то чудом перенесенных так далеко от родных очагов. Без слов становилось ясно, чьи они посланцы. Марены, навьей владычицы.

– Кто вы? – с тревогой спросила Прекраса. – С чем пришли? Где… мой муж… князь… Ингер?

– Послала нас к тебе, княгиня, земля Деревская, – заговорил Требовид, стоявший посередине. – Принесли мы тебе слово ее.

– К-какое слово? Г-говорите! – от жестокого волнения у Прекрасы заплетался язык, на глазах блестели слезы; руки вцепились в подлокотники до белизны пальцев.

Этот месяц для нее тянулся, как целый год. Умываясь, она жмурилась, чтобы не смотреть в воду, не видеть того лица, не слышать неотступного «Плеск есть – голова есть». Но никому еще не удавалось укрыться от судьбы, по-детски зажмурив глаза. День оно дня жизнь тускнела, утекала водой из треснутого горшка, и Прекраса уже почти привыкла ощущать рядом пустоту. И вздрогнула, когда белый вестник назвал эту пустоту по имени.