— Айо, — нежно сказал Абраксас. — Айо, маленькая, не плачь… — Его губы все же коснулись ее век. — Вот один глазик поцеловал, а вот второй, — приговаривал он. — Не плачь, моя Айо…

Аойда порывисто прижалась к нему и обняла одной рукой, второй стирая с глаз слезы.

— Айо!..

Он целовал ее, потому что это было единственное средство, чтобы она успокоилась.

Она и успокоилась. Но не затихла, уткнувшись головой куда-то ему под мышку, а отчаянно начала целовать его в ответ, уже страстно, мечтая только об одном — чтобы муж понял ее страсть.

…Потом, когда они устали и лежали, отдыхая, Абраксас сказал, глядя не на нее, а куда-то в сторону:

— Я очень виноват перед тобой, милая Айо.

Аойда не ответила.

— Когда я… уйду, — проговорил Абраксас, все еще не глядя на нее, — ты без труда получишь развод. Брак, заключенный с помощью колдовства, нельзя считать законным.

— В Мунитайе не бывает разводов, — ответила Аойда.

— Айо, — помолчав, предложил Абраксас, — я вряд ли уже когда-то появлюсь в Мунитайе. Что тебе стоит объявить меня умершим и выйти замуж за другого?

— Ты знаешь, почему я плакала? — тихо спросила Аойда.

— Нет… Впрочем, да. Ты, наверное, укоряла судьбу за то, что я испортил тебе всю жизнь.

— Нет, — сказала Аойда. — Я плакала, потому что утром я уйду с тобой.

Абраксас вскочил, не веря своим ушам.

— Что? — не поверил он.

— Утром я пойду с тобой, — спокойно повторила Аойда.

— Только не это! — воскликнул он. — Я не знаю, что случится со мной там, но для тебя это точно верная смерть!

— Я — твоя жена, — просто сказала Аойда. — У нас в Мунитайе жена должна следовать за мужем, пусть даже в бой. Или оставаться дома, следя за детьми и хозяйством… Но у нас нет дома…

— Останься, — попросил ее Абраксас, — пожалуйста…

Она не стала спорить, к чему? Она просто прижалась к нему так, будто делала это последний раз в жизни, положила голову ему на грудь и тихонько, совсем-совсем тихо, начала напевать что-то из старинных товьярских песен.

И, слушая звуки родного языка, Абраксас вдруг ощутил себя дома. И подумалось ему, что если бы дома кто-то вот так ночью пел ему старинные стихи и прижимался к груди так же нежно, то, быть может, и не подняла бы его в далекий и страшный путь злая воля — просто не справилась бы та воля с такой любовью! И в каком-то нежном отчаянии Абраксас, все крепче и крепче обнимая жену, исступленно зашептал:

— Айо, маленькая моя, сильная моя, спаси меня… спаси…

Утром лагерь оказался пуст.

За ночь все, кого увлекло за собой странствование Абраксаса через Империю к Ар-и-Дифу, окончательно освободились от чар, и каждый выбрал для себя свою дорогу. Они исчезали из лагеря в течение всей ночи — по одному, по двое, бросая вещи и прихватывая с собой лишь лошадей и оружие… Возможно, в головах некоторых из них зрели планы прихватить с собой в оправдание за грехи грозного колдуна или хотя бы его голову, но страх перед таинственными серебристыми плащами, плотным кольцом окружившими палатку Абраксаса, еще не выветрился из недавно затуманенных мозгов, и они ретировались ни с чем, оставив после себя лишь опустевшие брошенные палатки, которые трепал ветер, разбросанные в беспорядке вещи и кое-где еще дымящиеся остатки костров; среди всего этого видны были несколько трупов — кто это был: те ли, кто хотел остаться, те ли, кто упорствовал в желании убить бывшего кумира, или просто мародеры — оставалось неведомым.

Одним словом, к утру в лагере, кроме самого Абраксаса, Аойды и серебристых, остались лишь Линкей с Акамантом и несколько хмурых мунитайцев, которые, удерживаемые почтением к детям своего князя, все же старались держаться подальше от Абраксаса; вместе с ним, но как бы и наособицу держался Пройт, который сбросил свой серебристый плащ, но не выбросил его, а на всякий случай свернул и держал при себе. Он так и ел глазами Аойду, и это было настолько неприятно, что Аойда старалась не поворачиваться к нему лицом, чтобы не видеть этот мрачный тяжелый взгляд. Даже Абраксас заметил его непристойное поведение. Он наклонился к Аойде и тихо спросил:

— Кто это?

— Пройт, — неприязненно ответила та. — Раньше он был Ан-Феретиас, а сейчас — никто. Он дезертир.

— Почему он снял плащ?

— На него, как и на меня, не действуют чары из Ар-и-Дифа.

— Тогда почему он здесь?

— Из-за меня, — коротко ответила Аойда и тут же переменила тему: — Что брать с собой?

Абраксас понял ее и больше вопросов не задавал.

— Идти придется налегке, — сказал он. — Оденься в мужское. Плащ на плечи, шляпа на голову — вот и все.

Аойда поступила так, как он сказал, достала из сундука охотничий костюм из белого бархата: очень нарядный, с аппликациями из оленьей замши, украшенный бисером и вышивкой. Еще неизвестно, как будет выглядеть этот костюм к концу пути. И где он, этот конец пути?..

На голову она надела широкополую шляпу из тонкого фетра, а на плечи накинула алый княжеский плащ, право на который даровал ей князь Сабик, хотя поначалу ее взяло сомнение, не потеряла ли она это право, когда отказала князю, выйдя замуж за Абраксаса. Но княжий плащ — это не просто подарок, и лишить права его носить можно только через Высокий Императорский Суд. «И все же, — думала порой Аойда, — может быть, я уже заочно осуждена за измену Императору?»

Она вышла из шатра и пошла прощаться с Линкеем.

— Ты все-таки идешь с ним? — потрясение спросил мальчик.

Аойда поцеловала его и попросила как можно скорее возвращаться к родителям, потом, скрывая слезы, отвернулась и знаком подозвала к себе Тидея Акаманта. Они молча отошли на десяток шагов и остановились. Аойда не стала напоминать Тидею о клятве — это было бы тяжким оскорблением для рыцаря, однако просто и без околичностей посоветовала ему все же держаться в стороне от пройденного Абраксасом пути. Акамант согласился; он тоже полагал, что не стоит появляться в тех местах, где их хорошо запомнили как приближенных колдуна — кто там станет разбираться, что они также были заморочены чарами?

— Когда мы тронемся, возьмешь в моем шатре из сундука кошелек с деньгами, — сказала Аойда. — И драгоценности тоже возьми, но только не продавай их, они… — она неловко замялась, — …они почти все чужие, лучше пожертвуйте их Богам.

— Моя княжна, — проговорил Тидей, глядя на нее с печалью. — Не уходите. Сам будет проклят тот, кто посмеет осудить вас!

— Я сама себя и осужу, если не уйду с ним, — качнула головой Аойда. — Прощай, Акамант. Пусть за меня кто-нибудь помолится в тех храмах, куда вы отдадите золото.

Тидей опустился на одно колено и торжественно поцеловал ей руку.