– Но ружья-то вы им вернули?

– Сдал в охотуправление, где их через месяц выдали владельцам. Но это начальника рыбоохраны не успокоило. Затаился, как кабан в зарослях.

6 Вертикаль страха

Ужинали поздно. Мария Михайловна угощала их свежепожаренной рыбой, комментируя историю с «отчуждением водоёма».

– Такие люди!.. Видят ведь – заказник, всё равно идут, вроде им, сынкам начальников, можно… Потому что совести нет!.. Они могут и другое придумать: запретят водой из реки пользоваться под предлогом – мешаем рыбе размножаться. Нужно стирать? Скажут – бурите скважину и качайте!

– Ну, Мариша, не фантазируй, пожалуйста.

– Какие уж тут фантазии! Живём будто на фронте. То и гляди наш строгий егерь, как ты сам говоришь, на пулю нарвётся.

Усмехался Бессонов в седую бороду:

– Ну, не сгущай краски. А если и нарвусь, будут знать, что пристрелили человека, который их не боится. А для них это – революция сознания.

– Ну уж прямо и революция…

– Вот один эпизод, Виктор. Представь: заворачивает к нам по пути в город секретарь райкома. С ружьём, конечно. Толстый и важный человек, хозяин района, уверенный, что ему можно всё. В том числе и – стрелять в заказнике. У него доправовой уровень сознания. Я решил пошутить, говорю – секретарь обкома запретил. У этого толстяка даже сквозь природную смуглоту бледность проступила. Регулятор поведения таких людей не нормы права, а страх, я бы даже сказал – вертикаль страха, когда нижестоящий боится вышестоящего. И для них егерь, который может, основываясь на нормах права, оштрафовать начальника, явление революционное.

– Да, но вспомни, на что тебе намекали в охотуправлении, – заволновалась Мария. – Не пора ли на отдых, спрашивали. Не устал ли.

– Ну спрашивали, но ведь с сочувствием.

– А может, с опаской?.. Нет, я не против – вернуться в город. Тяжело здесь жить, вода для желудка плохая, приходится таблетки пить, да и одна стирка чего стоит! Но чем там нашему строгому егерю заняться? Как без реки и ружья прожить?

Расспросил Виктор Марию о стирке – неужто все простыни, что так аккуратно вон там заправлены, стирает руками? Оказалось – да, руками. Стиральная машина в очередной раз сломалась, Лёша приезжал, чинил, но неудачно, надо покупать новую. Да и по выходным кормит приезжих она – готовит на всех скопом; правда, надо сказать, никто из них ни разу не жаловался.

Вышли после ужина на крыльцо. Александр Алексеевич закурил. Виктор всматривался в темноту, в неровные контуры камышовой крепи, оттенённые тусклым свечением реки. Камыш был недвижен, но, казалось, продолжал шуршать, словно разговаривал с кем-то. Может быть, со звёздами, мерцавшими в громадной чаше неба, накрывшей степь. Из-под крыльца вывернулись собаки, замотали хвостами. Дог положил тяжёлую голову на колени Бессонову, под его тёплую руку.

– Расскажи про отца, – попросил Александр Алексеевич.

Не удивился Виктор. Понял: это ему необходимо. Бывший его коллега по Олонештской школе Семён Афанасьев весь сегодняшний день маячил за спиной своего сына Виктора, ставшего с годами всё больше походить на отца – проступившими скулами, набрякшими веками, взглядом, всё чаще обращённым в себя самого.

…Последний раз они встретились случайно – Виктор приехал к матери в Кишинёв и как-то на главной городской улице в суетном потоке прохожих буквально наткнулся на идущего навстречу отца. «Вон ты уже какой!» – окинув его взглядом, сказал Семён Матвеевич. Зашли в кафе. Виктор хотел заказать вина, отец отказался – нет-нет, прекратил с этим, да и здоровье не позволяет.

– Правильно сделал, что уехал отсюда, – одобрил его отец, помешивая в стакане чай. – Здесь тебе было бы тесно.

– А тебе?

– У меня другая планида.

Какая именно? Не сказал. О саратовских родичах сообщил скупо – живут, к нему наведываются. О брате Владимире – мечтатель он, всех объединить хочет. Осторожно спросил – вхож ли Виктор, как журналист, в самые влиятельные кабинеты. И вдруг оживился, вспомнив.

– Прав же я был, когда болтуна Хрущёва критиковал. Я сразу понял, когда он антицерковную кампанию начал, – от него только вред.

– Ну почему же. Благодаря ему мы узнали правду о репрессиях.

– А то мы без него не знали. Почти в каждой семье были пострадавшие.

Он осёкся и, помолчав, спросил:

– Сейчас, думаешь, к чему идёт? Оправдает Брежнев Сталина?

– Вряд ли он на это решится.

– А те, кто после него?.. Не знаешь?.. Эх, да что вы все знаете! Вы народ свой не знаете!

И тут, словно ждал этого момента, он стал развивать свою, как он её назвал, теорию русского народа. В нём всегда было сильно хоровое начало. То есть пристрастие к песням, которые исполняют хором. Бытовой пример – застольное пение. Песня – это способ организации совместной душевной жизни. Без общих песен народ идёт вразнос. Дичает! Зависть разъедает отношения. А зависть – главная причина гражданских войн. Случилось же это у нас. Почему? Да потому что народ раскололся – и по достатку, и по интересам. Разные песни пели. В соседе врага стали видеть. Самую крепкую народную сердцевину, обозвав кулаками, под корень извели. Духовенство ликвидировали. Большевистским вождям как идолам поклонялись. Словом, одичали. Создали систему, убивающую в человеке душу. Сломать её одним наскоком, конечно, невозможно, но можно переделать изнутри. Для этого в её силовые органы нужно направить хороших, честных людей. И они переделают её. Обновят. И с её помощью принудят одичавших жить по-человечески. Силой принудят. Вначале – силой, а потом – своей душевной красотой.

– И где же таких людей найти?

– Они есть даже в одичавшем народе. Они сами страдают от этой системы.

– В общем, кадры решают всё? – уточнил Виктор улыбаясь. – А мы ведь это уже проходили.

– Напрасно смеёшься. Мы проходили другое, когда в силовые органы в основном шёл испорченный человеческий материал. Отсюда неоправданные репрессии. А нужны только – оправданные. Россия – слишком большая страна, она без крепкой власти не выживет.

– Словом, нужен новый Сталин? Так?

– Очень может быть. Только – добрый.

По его возбуждённому лицу, лихорадочному блеску в глазах, пресекающемуся от волнения голосу было видно: это итог его давних, мучительных размышлений. Они показались Виктору крайне наивными, но он не стал разубеждать отца, впервые пожалев его. И потом, расставшись с ним, вспоминал не то, о чем они говорили, а его набрякшие мешки под глазами, проступившую на скулах сетку кровеносных сосудов и дребезжащий от неумолимо подступившей старости голос.

Но позже младший Афанасьев стал задумываться и над отцовской теорией, особенно – после поездки в Саратов.

…Сейчас, рассказывая Бессонову о последнем разговоре с отцом, Виктор вспоминал, как много лет назад, в Олонештах, два брата после долгой разлуки пели за столом неизвестные ему песни, и понимал – да, именно в песне они заново узнавали друг друга, возрождая себя, пропитывая себя силой и желанием жить.