– Мне тяжело быть твоим палачом, – как будто оправдываясь, сказал ей Ояма. – От этого я сам как будто болею.

– Ты не такой, как все, самурай.

Она говорила так каждому, но в этот раз ее слова были правдой. Он был другим. Она поняла это сразу, полгода назад, когда Ояма, прибывший в «Отряд-512» на место умершего биохимика, впервые осматривал заключенных, шагая за бароном фон Юнгером и его переводчиком вдоль рядов женских клеток, держа папку под мышкой и опираясь на тонкий железный прут, как на трость. Ояма останавливался рядом с каждой клеткой и спрашивал у заключенных имя и возраст. В основном они от него просто шарахались, тряслись и скулили, самые отчаянные называли свой номер. Прут он не применял. Имена ему назвали только две женщины. Одна – русская из соседней клетки, Елена. Ее только что обрили, и она то и дело трогала голову или по привычке ею встряхивала; похоже, у нее еще недавно были длинные волосы. Она была в арестантской робе, но на шее ее висели золотые часы на цепочке. Аньли тогда удивилась, почему их у нее не забрали. Когда русская заговорила, Юнгер приказал ей молчать, а Ояме сказал с апломбом через переводчика:

– Эта – не для тебя. Елена особенная.

Аньли в который раз тогда подумала, что Антон Юнгер так старается быть похожим на отца, что превратил себя в его гротескную, карикатурную копию. В каждом слове и жесте Юнгера-старшего было достоинство, в младшем осталось только высокомерие. Красота и артистичность барона-отца обернулась в сыне рисовкой, позерством. Ум, сквозивший во взгляде отца, в глазах его отпрыска высверкивал искрами помешательства, одержимости…

Вторая женщина, назвавшая свое имя Ояме, была Аньли. Ояма поинтересовался, сколько ей лет, и она засмеялась:

– Больше, чем ты можешь вообразить.

– Ты выглядишь молодо. Я бы дал тебе не больше двадцати пяти, – спокойно сказал Ояма.

Она опять засмеялась, готовая к тому, что он ткнет ее железным прутом, но Ояма, напротив, прислонил прут к стене, раскрыл папку и погрузился в бумаги.

– Тут сказано, тебя взяли в плен рядом с Лисьими Бродами. Ты при этом убила двух вооруженных японских солдат голыми руками.

Она равнодушно пожала плечами:

– Правильно сказано. Они пытались меня раздеть и овладеть моим телом. Мне не понравилось.

– Тебе здесь вскрыли брюшную полость без анестезии, потом зашили. В отчете сказано, пока шла операция, ты смеялась.

– Тебе бы больше понравилось, если бы я кричала?

– Тебе ввели чумную бациллу, и еще семи пленным. Те семеро умерли. Ты – даже не заболела. Как это возможно?

– Такие, как я, не умирают от ваших болезней.

– Какие – такие?

– Зачем ты с ней разговариваешь? – раздраженно вмешался Юнгер. – Это бессмысленно. Перед тобой не человек, а кусок мяса. Твоя задача – это мясо исследовать.

– Я биохимик, а не мясник, – брезгливо отозвался Ояма. – И люди остаются людьми.

– А на войне люди разве не были для тебя пушечным мясом?

– Я на войне убивал врагов, господин барон.

– Она тоже враг, – барон взял прут и ткнул Аньли в бок. – Здесь, в «Отряде-512», у таких, как она, нет имен, только номера. Каждый наш опыт над ней – это прыжок азиатского тигра к знаниям. Одна ее жизнь – это, может быть, сотня спасенных жизней японских и немецких солдат… Я оказал тебе доверие, пригласив на должность ведущего биохимика нашей лаборатории. Сейчас ты рискуешь мое доверие потерять.

– Простите, барон, – Ояма склонился в низком поклоне, но Аньли заметила, как тень отвращения снова мелькнула в его глазах.

Тогда она поняла, что он не такой, как все остальные. И если кому-то удастся сделать вакцину – это будет именно он…

…Она одернула подол серой робы и вернула кресло в вертикальное положение.

– Тебе плохо после любви со мной не потому, что ты палач, самурай. А потому, что иногда палач и приговоренный меняются местами. Здесь, в Китае, таких, как я, зовут хулицзин. У вас в Японии нас зовут кицунэ. Ты слышал о кицунэ, самурай?

– Лисы-оборотни, – хрипло отозвался Ояма. – Никогда не стареют. Суеверие. Сказка.

– Теперь ты тоже в этой сказке, Ояма. У мужчины там короткая роль. Лиса соблазняет его и раз за разом берет его кровь, его семя, его силу ци… его жизнь. Хочешь, я скажу тебе, сколько мне лет?

Он подошел к умывальнику и принялся смывать остатки засохшей под носом крови:

– Не надо.

– Я собиралась забрать твою жизнь, самурай. Как забрала жизнь того, кто был до тебя. Но ты и правда не такой, как другие. Я не хочу тебя убивать. Ты больше не должен спать со мной.

– Не смей говорить мне, что я должен, а что не должен.

Она улыбнулась. В его глазах была ярость не палача, но обиженного ребенка.

– Я могу помочь тебе, самурай. Я могу объяснить, почему у вас не получается добиться желаемого. Создать непобедимых солдат. Ты ведь знаешь сказку про живую и мертвую воду?

– Я не верю в сказки.

Он больше не смотрел на нее. Пристегнул ее руки к подлокотникам и замкнул на шее металлический строгий ошейник, старательно глядя в сторону.

– Веришь. Ты же сам внутри сказки. Ты пытаешься превратить кровь подопытных в волшебную воду. Такую, как у меня. Просто ты называешь это регенерацией. Но их кровь из живой воды очень быстро становится мертвой. Этой мертвой водой можно убить все живое, но и сами они уязвимы для смерти. А ты хочешь создать бессмертных, несущих смерть. И ты злишься, что даже самые сильные из подопытных гибнут…

Капитан Ояма устало закрыл глаза. В голове его, сливаясь с голосом Аньли, зазвучал голос матери – в суете он выронил ее письмо, когда они бежали из старой лаборатории, но Ояма помнил текст наизусть:

Взрыв был ярче тысячи солнц, а столб дыма поднялся выше самых высоких гор. Десятки тысяч погибли сразу, но тысячи продолжают умирать и теперь, перед смертью теряя разум и человеческий облик. Но я не плачу, сын. Я верю в «Отряд-512» и в «Хатиман» – твое великое дело. Настанет день, и ты создашь воинов, несущих смерть и неуязвимых для смерти. И да свершится возмездие…

– …Ты убиваешь их раз за разом, – продолжала Аньли, – ты называешь это клинической смертью, но однажды они умирают совсем. Окончательно. Все, кроме меня. Как ты думаешь, почему?

Он скривился:

– Потому что ты оборотень из сказки? Твое тело действительно не такое, как у других, твоя способность к регенерации потрясает, но, Аньли, пойми, наконец, я – ученый. Я смотрю на все процессы с точки зрения науки, а не бабкиных сказок.

– Что ты можешь сказать о гусенице, самурай-ученый, с точки зрения науки? Разве ее перерождение в бабочку не является превращением? Разве превращение – это не волшебство? Что происходит там, внутри куколки?