ожидая внизу, чтобы подхватить ее своими сильными руками. Она не помнит, чтобы родители когда-нибудь ссорились между собой. Хоть ей уже шел восьмой год, а они все еще вели себя как молодожены. Малейшая разлука опечаливала обоих. Мать знала огромное множество песен и по вечерам потихоньку напевала их. Как бы сильно ни утомлялся отец за день, все равно просил ее петь еще и еще.

Думали ли они тогда про беду? Кто же в молодые годы забивает себе голову чем-то подобным... А беда свалилась нежданно-негаданно. Петро чувствовал, как трудно говорить об этом Ярине. Но девушка овладела собой. Рассказала, как зимой после крещения, когда трещали лютые морозы, набивали в экономии новый ледник. Мужчины возили на подводах лед с озер, а женщин старый Шидловский заставил укладывать его в глубокую холодную яму. Матери, хотя она и болела в эти дни, тоже велено было работать в леднике. И она работала, носила в яму холодные тяжелые льдины. И в тот же вечер слегла. Болела тяжко. А весной ее не стало.

Смерть молодой жены потрясла Корнея Сову. Ходил сам не свой, забывал о еде, ночью вскакивал и бежал куда-то. Ярина побаивалась, как бы чего плохого не учинил отец. Слышала, как, скрежеща зубами во сне, повторял фамилию старого барина, может, он и поквитался бы с ним за жену, но Максиан Шидловский вдруг уехал из экономии, оставив за себя приказчика. А вскоре дошел слух, что барин скончался в старом имении под Полтавой.

Молодой барин повел себя с Корнеем Совой так, будто ничего и не случилось. То ли хотел загладить провинность своего отца, то ли имел какие-то другие намерения, но сразу же поставил его конюшим. Хотя тому, казалось, было все равно, чем заниматься в экономии, — угас огонь в его душе. Ходил молчаливый, суровый. И только наедине с дочерью оживали его печальные глаза. Всю ласку, все тепло, которые оставались в нем, отдавал Ярине. Ради нее и жил, подавляя в себе сильную жажду мести.

Она же понимала все и как могла оберегала отца, старалась развеять его невеселые мысли. Но разве угадаешь, откуда нагрянет новая беда? А она и не замешкалась. После бегства Петра и Андрея из экономии Ярина чаще и чаще стала замечать на себе липкие взгляды Рафаила Шидловского. Однажды помещик зазвал ее в свои покои и, прикрыв дверь, попытался обнять девушку. Она резко оттолкнула его холеные руки и опрометью выскочила во двор. Отцу ничего не сказала. Боялась за него. Думала, Шидловский после этого отстанет, не будет приставать к ней. Куда там! Обнаглел еще сильнее. Теперь он уже не давал девушке покоя. Как-то вечером, когда Ярина, сняв сухое белье, проходила мимо господского дома, Рафаил преградил ей дорогу. Девушка вскрикнула от неожиданности. И в тот же миг появился ее отец. То ли он случайно был где-то поблизости, то ли, может, ждал недоброе и не спускал с Ярины глаз, а только налетел на молодого барина черным коршуном, и покатились они вдвоем по траве.

Велигура с молодыми челядниками спас своего помещика от смерти. Корнея Сову бросили в подвал, а утром нацепили «железо» и, избитого, окровавленного, повели аж сюда, на каторжные работы.

— Как же после этого я могла оставаться в экономии? — сказала Ярина, заканчивая свой печальный рассказ. — Пошла по этапу с отцом. И не жалею. Здесь, в форштадте, нашла себе дело — стираю, чиню одежду мастеровым, имею прибежище у добрых людей, да и с отцом хоть изредка, но вижусь. А ты как, Петрик? — снова посмотрела ему в глаза. — Давно разыскиваешь Андрея?

— Давно, — тихо ответил Бондаренко. — Теперь будем искать вдвоем.

Глава пятая

ПЕРО МОРСКОГО ОРЛА

Идет туча от Лимана,

А другая с поля.

Тарас Шевченко. Тарасова ночь[101] I

Он спросил, можно ли воспользоваться собственным экипажем, или его поведут из Буюк-Дере пешком. Начальник конвоя, склонив набок голову, в красной, как созревший перец, феске, внимательно выслушал драгомана[102] и повернул к Булгакову оливковое лицо.

— Господин русский посол может не волноваться, — сказал он вежливо, — для него подан лучший верховой конь из конюшни великого визиря. Такова воля султана, да продлятся бесконечно годы жизни его.

— Конь так конь, — не стал возражать Яков Иванович.

В сопровождении секретаря, двух слуг, драгоманов, которых разрешили ему взять с собой в Эди-Куль, начальника конвоя и чауш-баша[103], наблюдавшего за выполнением приказов дивана, вышел через предусмотрительно открытые двери в затененный смоковницами дворик. Он почти весь был запружен янычарами. Двое из них держали за уздечку стройного арабца, который нетерпеливо переступал тонкими ногами, изгибая дугой короткогривую шею.

Блестящая сбруя, шелковая попона с золотым шитьем — такое могло привидеться разве лишь во сне.

Булгаков остановился. Окинул печальным взглядом уютный дворик посольской резиденции, где вечерами любил отдыхать в плетеном кресле под старой смоковницей, перелистывая любимые книги по истории Византии.

— Я хотел бы пользоваться в замке собственной библиотекой, — сказал Яков Иванович драгоману — волоокому юноше Исмету, с которым поддерживал давние дружеские отношения.

— Олсун, — хорошо, — кивнул начальник конвоя и подал знак янычарам, чтобы помогли послу сесть на коня.

Яков Иванович остановил их жестом руки. Поставив ногу в стремя, он легко вскочил в высокое, обтянутое зеленым бархатом седло. В свои сорок четыре года он не прекращал ежедневных верховых поездок за городом, где в последнее время постоянно встречал и французского посла графа Шуазеля-Гофье. Догадывался, что эти встречи с полномочным министром версальского двора отнюдь не случайны, хотя граф и изображал каждый раз на лице приятное удивление. Шуазель был бы никудышным дипломатом, если бы не хотел знаться теперь с русским послом. Союзница Франции Порта открыто готовилась к войне. Старый адмирал Гасан-паша, случайно уцелевший во время Чесменской битвы, не скрывал своего стремления «кровью неверных смыть позор» за то поражение. Его корабли уже останавливали купеческие суда в Черном море, и граф побаивался за ратификацию торгового договора, подписанного императрицей и королем. И хотя в беседе с Булгаковым заверял, что старый Гасан только хвастает, корчит из себя заядлого вояку, в диване, как стало известно, думали совсем иначе.

— Хашим, Хашим! Посмотри, какой всадник!

— О-о, важная персона.

— А конь! Ты на коня посмотри. Аж дрожит весь. Пустить бы его вскачь!

— Кто это?

— Не знаю. Конь как у великого визиря...

— Мелешь глупости. Лицо ведь гяура, разве не видишь?