он, пересиливая людской гомон, — должны прибыть в Екатеринослав в рекрутское депо со своими харчами!

Молодой прыткий солдат с темными пятнами от пота на суконной куртке, держа в руке каску с начищенной медной бляхой, подвел к паперти такого же длинноногого, как и его хозяин, коня. Военный вскочил в седло, выпрямил спину и, опустив повод, крикнул еще раз:

— Так слышали? Кто хочет записаться в легкоконные с казенным провиантом и фуражом, должны немедленно явиться в депо!

Солдат надел каску с высокой тульей, отчего словно бы подрос на несколько вершков, сел на своего коня и поскакал следом за начальником.

Уже и фигуры гонцов скрылись за околицей села, и солнце начало припекать сильнее, а люди не расходились с площади. Всех взволновала и опечалила весть о войне с Турцией. Старые каменцы помнили еще предыдущую. Некоторые из них имели на своем теле ее следы — рубцы от сабельных, пулевых или картечных ран, а многие их товарищи и вовсе не вернулись в свои дома. И вот снова зовут в поход.

— До каких пор можно воевать, сколько крови пролито на этой грешной земле, — сокрушались мужчины.

— Но никак не уймутся проклятые басурмане, — сердито сплюнул на приувядший спорыш сухощавый старик, который так и стоял, опершись обеими ладонями на палку. — Мы свое отжили, а вот таких молодых парубков, — посмотрел на Чигрина, — жаль. Сколько уже их посечено!

— А на османца не надо идти с саблей, он ее не боится — неожиданно встрял в разговор Савва. — Османец убегает только от копья и штыка, потому как не хочет, чтобы его закололи, будто, хе-хе-хе, свинью, на которую он даже смотреть брезгует. А как увидит копье, сразу пятки показывает, хе-хе-хе.

— А ты откуда знаешь? — склонился над ним лодочник Михайло Сердюк по прозвишу Жила, потому что имел в своих худых, аж костлявых, руках необычайную силу. — Или, может, пересчитывал ребра турецкие?

— Пересчитывал или не пересчитывал — это мое дело, — насупился Савва, — только кто же того не знает, что османец более всего ужасается колющего оружия?

— Вранье! — не удержался Сердюк. — Один болтал, а десять дураков слушали. Турок в бою лютый, не боится ни огня, ни железа. Я на него с копьем, а он по мне из ружья. Хорошо, что пуля застряла в кости, а то душа только крылышками бы помахала. Не копий турок боится, а решительности нашей, потому что мы на своей земле, а он — как волк в отаре: и мясца хочется, и собственной шкуры жаль. Тут не то что на копье — на черта рогатого кинешься. А ты говоришь: «Пятки показывает»! Ты его силы не умаляй, враг лютый, но нам его бить не впервой, потому как дух у нас крепче, а оружие что у нас, что у них — одинаковое.

Савва ничего не ответил, только втянул голову в плечи и прикрыл веками мутные глаза. «Доказывай, возражай, гневайся, а я не слышу и не вижу, меня нет», — говорил он всем своим видом.

Постепенно площадь пустела. Наговорившись, люди расходились по домам. Знойно припекало солнце. Поблескивал внизу обмелевший Днепр. Как и всегда в эту пору, тянулся на юг журавлиный клин. Доцветали припорошенные пылью мальвы на углах крестьянских хат. Поскрипывал колодезный журавель на выгоне, десятка полтора отощавших коровенок, раздувая запавшие бока, с шумом втягивали воду, которую наливал в деревянное корытце голый до пояса, загорелый, будто искупанный в дегте, пастушок-подросток. Все шло по проторенному кругу, но каждый, кто побывал на площади, понимал, что между вчерашним и нынешним днем пролегла глубокая межа, что жизнь теперь пойдет совсем по-другому. И хотя войну султан турецкий только объявил, ее призрачная тень уже упала на степные приднепровские села, легла печалью на души и лица людей. Перед общей бедой, перед угрозой вторжения жадных к чужому войск поблекли, утратили значение собственные заботы и боли. Каждый теперь ложился и вставал утром с тревожной думой о земле, на которой жил, скитался, изведывал больше издевательств и огорчений, чем радости и счастья. Но другой земли, другой степи, Днепра, других порогов, оврагов, озер, буераков, перелесков, лугов, криниц, круч, старинных могил с истлевшими костями предков и новых захоронений, окропленных слезами, у этих людей не было, и никто, кроме них, не мог все это защитить.

Так думал Чигрин, идя с площади к своим лодкам, которые конопатил, смолил на берегу в ожидании осенних дождей. Они, надеялся он, не только оросят наконец сухую, окаменевшую землю, но и пополнят Днепр, придадут силу его течению. С тех пор как провели они через последний Вольный порог царские галеры, Андрей дневал и ночевал на лодках. Его увлекла хотя и тяжелая, рискованная, но все же свободная лоцманская работа. Тут ни перед кем не гнул спину, никому не подчинялся, хотя и проводил суда с разрешения атамана Полторака. Но эта зависимость вовсе не унижала его. Работали артельно, и Мусий Иванович хорошо знал, кто на что способен, кто проведет судно через Ненасытец, а кто и спасует, растеряется, натворит бед. Андрею же доверял безоговорочно — не раз убеждался в его силе, ловкости и выдержке на порогах. Пока не убыла вода, Чигрин ходил до самой Хортицы. Проводил купеческие дубы с корабельной парусиной, толстыми канатами, сукном, дублеными воловьими шкурами. Слушал рассказы о Черноморском флоте, что снаряжается в Херсоне, о вооруженных турецких шебеках и тумбасах, которые иногда по-разбойничьи нападают в море на торговые суда. Кто же мог подумать, что те, пускай редкостные, ограбления на воде уже были началом необъявленной войны против России? И вот уже суровое, печальное слово «война» прозвучало открыто. Уже бьют в набат гонцы и печалью наполняются глаза женщин, у которых так неожиданно быстро повырастали сыновья.

Вернувшись в свою каморку, куда в последнее время редко наведывался (чаще всего спал он в лодке), Чигрин стал собираться в дорогу. Еще на площади, слушая гонца, твердо решил вступить в легкоконные. Хотя и жаль ему было покидать Днепр, скалистые острова, пороги, прощаться (возможно, и навсегда) с лоцманами, должен был быть там, среди защитников своего края.

Утром седовласые каменские лоцманы проводили своего молодого товарища за село. Суховей поднимал над выжженной степью пыльные вихри, но они уже никого не пугали. Дубленные ветрами и палящим солнцем лица речников были суровыми и сосредоточенными. Андрей долго еще ощущал на себе их взгляды.

III

Суворов вскочил с походного стульчика и,