– Вот как?

– Люди – мои игрушки, – продолжил Скала. – Да, всё верно, они называют меня Демоном. Но разве они могут понять то, что кроется внутри меня? Я творю зло, но в этом зле я вижу особую красоту.

– Разве вы не понимаете, что это зло? – спросил Виктор.

– И да, и нет. Я поклоняюсь злу, я признаю его высшей силой, но ирония заключается в том, что я никогда не смогу по-настоящему понять или оценить его. Только мои жертвы могут – через боль, которую я причиняю. Я вижу отражение зла в их глазах. Возьмем, к примеру, ту семью из Пезинка. Вы читали материалы дела и знаете подробности. Я направлялся в Братиславу, когда встретил их, просто пересекся с ними на пути. Я видел, как они счастливы и довольны: ярко светило летнее солнце, они были молоды, вся жизнь впереди. И я решил отнять у них все это. Узнал, где они живут, позвонил в дверь, и молодой муж открыл мне. Он видел стоящего на пороге человека, но не дьявола, однако, как я уже заметил, то, что кроется внутри, никому не ведомо. Он ожидал, что я буду вести себя как человек, а я вел себя как демон. Я провел полтора дня в их доме. Эта семья познала истинную природу зла.

– А вас не мучает совесть по этому поводу? – спросил Виктор. – Вас не тревожит то, что вы сделали с ними?

– У меня есть своя этика, своя мораль. Например, я никогда бы не попросил замужнюю женщину поцеловать мужчину, который не является ее мужем. Поэтому я вырезал лицо ее мужа и носил его как маску. И я предложил ей выбрать, как злу проявить себя. Я рассказал молодой матери очень подробно, что именно собираюсь сделать с ее ребенком. Но пообещал, что если она займет место ребенка, я его не трону. Конечно же она согласилась, а на исходе ее собственной жизни я заставил ее смотреть, как Демон нарушает свое слово.

Виктор некоторое время молчал, и Скала завершил свою мысль:

– Рано или поздно вы ошибетесь, и я воспользуюсь шансом. Тогда мы с вами… о, тогда мы с вами пустимся в пляс.

– Хорошо, Войтич, – вздохнул Виктор. – Боюсь, ваши угрозы становятся утомительными. Напомню, что я здесь, чтобы помочь вам. Мы вместе должны докопаться до причин той ярости, что поглощает вас.

– А, понимаю. Вы хотите добраться до моих детских травм. Позвольте мне сэкономить нам обоим время. Мои родители отправили меня в религиозную школу-интернат, когда мне было десять лет. Там священник насиловал меня, по крайней мере, два раза в месяц, ну, когда подходила моя очередь. Что еще?

– Это правда?

– Это правда, и вы знаете об этом. Записи о сем прискорбном факте есть в моем личном деле. Я рассказал об этом вашему Романеку, и ему не потребовалось обкалывать меня наркотиками, чтобы вытащить этот факт. Теперь вы все знаете: грязный извращенец-педофил посеял семена зла. Эй, доктор, почему бы вам не отстегнуть меня от этой штуковины, чтобы я мог поработать над вами? Я все сделаю аккуратно, вы не умрете, пока я примеряю ваше лицо. Будет возможность посмотреть на себя со стороны.

– Нет, Войтич, мы это отложим. Давайте лучше сосредоточимся на том, с чего все начиналось. Я хочу, чтобы вы как можно подробнее рассказали мне о времени, когда учились в школе.

Скала внимательно посмотрел на Виктора.

– Хорошо, доктор, я пока поиграю в вашу игру. Но скоро вы будете играть в мою.

– Школа… – напомнил Виктор.

– Вы правы, я из хорошей семьи. В моей семье все были примерными христианами, словацкими католиками. Система ценностей моего отца была непоколебима. Он никогда ни в чем не сомневался, ни по какому поводу. Мы жили в Трнаве. Вы бывали в Трнаве? В Словакии это центр католицизма. Трнаву даже называют «маленьким Римом». В своей набожности мои отец и мать доходили до одержимости. Мой отец, я бы сказал, был самым настоящим фанатиком. Он считал чехов безбожниками-гуситами, а словаков-протестантов – предателями крови и традиций. Излишне говорить, как я разочаровал своих родителей, – Скала злорадно улыбнулся. – Я старался быть хорошим мальчиком, вот честное слово. Но вы не можете изменить свою природу, как не можете изменить свой рост или цвет ваших глаз. Но в одном мой отец не ошибался. По его словам, у меня была черная душа, и он считал своим долгом попытаться изменить неизменное.

– Вы действительно были плохим? – спросил Виктор. – Плохим с самого начала?

– Хм, не знаю… Я пытался сделать так, чтобы отец гордился мной, но он, казалось, просто не замечал меня. А когда я стал совершать дурные поступки, о, я тут же привлек его внимание. Вы примете это к сведению, доктор Косарек? Разве это не классический случай? Собираетесь ли вы обсудить со своими коллегами, как бедный малыш Скала, томимый жаждой отцовской любви, преступил порог допустимого?

– И что же сделал ваш отец, чтобы изменить вас? – Виктор решил подождать пару минут, прежде чем ввести вторую дозу лекарств.

– Ничего нового в педагогике: он избил меня. Он считал, что хорошей поркой можно выколотить из меня дурь, как пыль из старого ковра. Но он просчитался. Раскаленный стальной стержень внутри меня в результате всех этих порок становился тверже, как металл под молотом кузнеца.

– А потом?

– А потом мой отец отказался от меня. Мне было десять, как я уже сказал, когда он отправил меня в школу-интернат на северо-западе Венгрии, школу под управлением иезуитов, славившуюся строгим режимом и телесными наказаниями провинившихся учеников. Мать ничего не имела против.

– Вас избивали?

– Да почти каждый день. Легкие подзатыльники не в счет. Забавно, но эта школа располагалась в точно таком же замке. Меня, десятилетнего, заперли в замке, как и сейчас. Знаете, там повсюду висели распятия. Я вырос в доме, где тоже повсюду висели распятия, но в школе они были другими. На них Иисус был совсем уж исхудавшим, его лицо искажали смертельные муки, а во взгляде читалось разочарование. Иногда я думал, что администрация школы закупила именно такие распятия как раз из-за выражения разочарования. Каждый день нам рассказывали, как Иисус страдал за нас, и что теперь мы должны страдать за него. Он умер за наши грехи, а мы, паршивцы, все еще продолжаем грешить.

Нашими учителями были монахи-иезуиты. Все наше образование опиралось на суеверия и крайнюю жестокость. Предполагалось, что иезуиты, избивавшие нас, были воплощением добра, что они были примером благочестия и совести. Но на самом деле они были бессердечными извращенцами. Среди них был единственный добрый монах, он проводил с нами уроки естествознания, брат Эрно. Он никогда не бил нас, и все вели себя тихо на его занятиях. Так мы выражали ему свою благодарность за то, что он давал нам передышку от истязаний других монахов.

Особенно мы боялись троих. Один из них – брат Ласло. Между собой мы называли его Стентор, был такой греческий глашатай, который мог перекричать целую толпу. За малейшее нарушение брат Ласло ставил ученика перед собой и ревел ему прямо в лицо. И без того запуганные мальчишки как огня боялись его голоса. Но и не только голоса – кулаки у брата Ласло были пудовые.

Двоих других звали брат Иштван и брат Ференц. Оба искали причины, чтобы побить нас, и, конечно же, находили. Они всегда носили с собой плети, такие длинные полоски из кожи, на концах которых были завязаны тугие узлы, они больно впивались в кожу с каждым ударом. Это было кошмаром.