Брат Ференц был самым страшным из них троих. Когда он выпивал, а такое случалось с ним нередко, он превращался в неконтролируемого садиста. С тех пор горьковато-сладкий абрикосовый запах палинки ассоциируется у меня с болью и страхом. Если дыхание брата Ференца пахло палинкой, то становилось понятно, что расправы не избежать.

Однажды на уроке катехизиса, который вел брат Ференц, я допустил малейшую из ошибок: перепутал слова. Подозреваю, что я перепутал их потому, что от него несло палинкой. Брат Ференц будто сошел с ума. Он задрал мою рубашку и начал бить своей узловатой плетью. Удар за ударом, со всей силы. Мне было всего одиннадцать лет. Одиннадцать. Сначала тебя пронзает боль от удара, затем ты чувствуешь горячее жжение, от которого сводит спину; расползаясь по спине и шее, это жжение сжимает мозг. И тут же на тебя обрушивается следующий удар, затем еще один, и так без конца. Я помню это накопление боли. И в отличие от Стентора, брат Ференц проделывал все это молча, единственным звуком было его затрудненное усилиями дыхание. Удар за ударом, снова и снова… Я думал, что потеряю сознание и умру, я хотел этого – всего что угодно, чтобы остановить эту боль. Я уже не понимал, где я, кто я и кто причиняет мне боль. Боль становилась всем. Она была настолько сильной, что я мог видеть ее: жгучий белый свет перед глазами.

Когда избиение прекратилось, отец Ференц поднял меня на ноги и швырнул на скамейку. Урок продолжился, будто ничего не произошло. Он читал Катехизес, а я вошел в какое-то измененное состояние сознания. Жгучий белый свет потускнел, и я снова увидел мир, но в этом мире все стало другим. Свет из окон казался ярче, но и тени стали резче. Я сидел в той же классной комнате, от боли горело все тело, брат Ференц бубнил, Христос смотрел на меня со своего креста с разочарованием и укором – но все это было в изменившемся мире.

Брат Ференц говорил о падших ангелах. Я помню, как он читал вслух: «За непослушанием наших прародителей скрывается искусительный голос, противоположный Богу, который заставил Адама и Еву стать смертными. Писание и церковная традиция видят в искусительном голосе падшего ангела, называемого “сатана” или “дьявол”. Сатана изначально был добрым ангелом, как и другие демоны, но он и его слуги сами выбрали путь зла». Хотя я был почти без сознания, я четко запомнил эти слова: падение ангелов было вопросом выбора, они сознательно отвергли Бога и пошли своим путем. Я истекал кровью, все тело жгло, но в голове все сложилось. Я понял, что сатана не является антитезой Бога, как это все понимают. Он был революционером, он вырвался из-под угнетения Бога. Его революция была торжеством зла. Выпустив зло в мир, он освободил человечество от вассальной зависимости от Бога.

– Так вы обратились к злу, избрав его образом жизни? – спросил Виктор.

– Это не просто образ жизни – это миссия. Я понял, что зло нужно высвобождать при каждой возможности. Моя трансформация началась в тот день, а завершилась позже.

– И как она завершилась?

– Я упоминал, что единственным добрым человеком в школе был брат Эрно. Узнав об избиении, он отвел меня в свою келью, где сначала помолился вместе со мной, а затем стал втирать мазь в раны на моей спине. У него на столе лежал красивый полированный камень с прожилкой посередине, похожий на оникс. Он протянул его мне со словами: «Все пройдет. Этот камень когда-то был могучим валуном в русле реки, но воды реки постепенно разрушали его, сглаживали, полировали в течение долгого времени. Там, где когда-то были острые края, теперь мягкие линии, время скруглило их».

Затем он сказал мне, что добро и зло сосуществуют повсюду, бывает, что и добрые люди совершают злые дела. Он сказал, что я должен простить брата Ференца. Но что бы он ни говорил, я был уверен, что он в ужасе от того, что этот Ференц сделал со мной. Брат Эрно сказал мне, что в раны может попасть инфекция, и попросил, чтобы я сразу же сообщил ему, если боль усилится или начнется жар. Говоря все это, он продолжал втирать целебную мазь мне в спину. А потом он рассказал о бабочке и каменном солнце.

– О бабочке и каменном солнце?

– Он спросил меня, помню ли я, что он говорил на своих уроках. Конечно, я помнил. Он рассказывал, что Солнце огромное, что наш мир меньше одной миллионной размера Солнца. Одной миллионной! Брат Эрно попросил меня представить это огромное солнце. Затем он велел мне держать глаза закрытыми и представить, что солнце – это огромная гранитная масса, висящая на божественных небесах. Он сказал: «Вообрази, друг мой, бабочку. Представь это беззащитное Божье творение, бесконечно меньшее, чем Земля. А Земля, – напомнил он, – меньше миллионной части каменного солнца. Теперь представь, что эта маленькая, хрупкая бабочка летает вокруг солнца и каждую тысячу лет задевает крылышком его поверхность. Ты можешь это представить?» Я лежал, чувствуя, как боль в спине уменьшается, и держал отполированный камень, похожий на оникс, в руке. Я сказал ему, что могу это представить. «Теперь я хочу, чтобы ты представил, сколько времени понадобится для того, чтобы касание крыла раз в тысячелетие истерло огромное каменное солнце до размеров гальки, которую ты держишь. Ты можешь это представить?» Я сказал, что не могу, что мой разум не способен охва тить этот масштаб. «Точно, – ласково подтвердил брат Эрно. – Это время вне воображения». Внезапно его голос стал строгим: «Так вот, этот промежуток времени – лишь мимолетная секунда в вечности, которую такой несчастный грешник, как ты, проведет в пламени ада». Эти слова поразили меня, как гром, и тут же внезапная боль пронзила все мое тело. Эта боль была страшнее той, что причинил мне брат Ференц.

– Он ударил вас? – спросил Виктор.

– Он изнасиловал меня, – бесстрастно сказал Скала.

11

Черный полицейский автомобиль затормозил и остановился. На этот раз по окнам не стучали монетами. Улица, на которой стоял дом Тобара Бихари, опустела и стихла, уже все знали о том, что случилось с Цорой Миргой.

Мирек Новотны поехал с ним, хотя мог бы и остаться в участке, у него были другие дела. Карьериста-парня можно было понять: еще одно совпадение – капитан Смолак посетил уже вторую жертву Кожаного Фартука незадолго до гибели.

Было очевидно, что убийца издевается над детективом, бросая ему вызов, а рыжеволосому сержанту он подкидывал новые семена сомнений.

Вацлав Бартош тоже поехал.

Всю дорогу от участка они молчали, готовясь увидеть не самую приглядную картину.

Поднимаясь по лестнице, Смолак вспоминал, как приходил сюда, вспоминал, с каким достоинством держалась цыганка, вспоминал о ее темной красоте.

Тело Цоры нашли в той же комнате, где Смолак беседовал с ней. В этот раз крови было меньше. Цора, полностью одетая, лежала на спине. Ее ноги были вытянуты прямо, одна нога укорочена. Руки сложены на животе, голова была повернута так, чтобы казалось, будто убитая смотрит на входящих. Но глаз на лице не было. Смолаку было не по себе от немого укора пустых глазниц. Яркое цветастое одеяло, аккуратно сложенное, подпирало голову Цоры, как подушка. Убийца просчитал каждую деталь.