Серафина шагнула назад, освободилась от запутавшейся в ногах одежды и только после этого вернулась к прерванному занятию. Умело и деликатно она продолжала обнажать его, каждое ее движение было преисполнено любви и ласки; все его тело наполнялось сладкой болью от возбуждения. В течение всего этого действа она не проронила ни слова. О любви говорили лишь глаза и руки. Босиком, в единственной тончайшей тунике, окутывающей бедра, она перемещалась по спальне, пока он лежал на диване, содрогаясь от желания и ощущая небывалое оцепенение, словно завороженная. Он смотрел, как она склонилась над горящим очагом в углу комнаты; от крутого бедра цвета слоновой кости исходило матовое сияние. От этого зрелища заломило в груди и в паху начала сильно пульсировать кровь. Она взяла в руки медный кувшин, который грелся на огне, перелила его содержимое в глубокую чашу и пришла с ней к дивану. Улыбка по-прежнему блуждала на ее лице.

На поверхности воды плавали лепестки роз. Она обмакнула мягкую ткань, слегка отжала ее и начала обтирать его тело. Сладостный благоухающий аромат наполнил воздух. Адам лежал на спине; в какое-то мгновение он поймал себя на мысли, что уже не понимает, кто кому принадлежит в этой волшебной сказке. Опустившись на колено, она принялась умащивать его разогретое, размягченное тело благовонными маслами, начиная от ступней, медленно поднимаясь все выше и выше. Легкая морщинка, появившаяся между бровями, свидетельствовала о ее полном сосредоточении на этом занятии. Лениво потянувшись, он подхватил подол ее туники и закинул его вверх, на талию, открывая себе возможность беспрепятственного любования мягкими округлостями. Она лишь на мгновение подняла на него глаза, молча пытаясь понять, всем ли он доволен или желает чего-то иного.

– Не останавливайся, – проговорил он и заложил руки за голову. – Я просто хочу все видеть.

Полностью отдаваясь искусству ублажения, в благоговейном уважении к другому телу, Серафина оказалась во власти своей собственной волшебной арабской сказки.

Густые запахи возбуждения, сладострастные благовония распускающихся цветов любви, журчащий фонтан, золотистое сияние светильников медленно, но верно распаляли страсть. Она уже не ощущала собственного тела; ей казалось, что вся она состоит из одних чувственных центров, из обнаженных нервов, стягивающихся к одной-единственной точке, сулящей невероятное, до боли, блаженство. Потом наступило мгновение, когда она ощутила желание отдаться его власти, откликнуться на каждое движение его тела, на каждое требование его рук и скользнула за край вселенной в розово-золотистый мир, в котором осталось лишь одно ощущение – блаженство. И оно было бесконечно.

– Адам…

– Ум-м-м-м… – Лениво перевернувшись на бок, он взглянул на нее сверху вниз. Это было первое слово, которое произнесла она с тех пор, как он с друзьями вошел в спальню. С тех пор прошла целая жизнь. Жизнь любви. Он снял влажный локон с ее груди. – Сказка кончилась?

– У меня нет сил пережить подобное еще раз, – улыбнулась она.

– Пожалуй, – согласился он, снова укладываясь рядом. – Такое и не должно повторяться слишком часто. Может быть, это и к лучшему. – Он усмехнулся. – Ну изобретать ты мастерица!

– Не только у меня бурное воображение. – Она внезапно села. Искра негодования сверкнула в темных очах. – Как ты мог сказать, что купил меня у погонщика верблюдов?

– В тот момент, – усмехнулся Адам, – мне показалось, что это очень остроумно. Если бы я заранее знал, что обнаружу в своей комнате рабыню любви, может, придумал и что-нибудь другое. Как мне теперь показаться в полку, даже не представляю.

– О, пустяки! – уверенно заявила Софья. – Ты не заметил, как они тебе завидовали?

– Наверное, если следовать законам турецкого гостеприимства, мне следовало бы поделиться тобой с ними.

– Но ты доволен своей послушной рабыней? – Блестя глазами, она поцеловала его в губы.

– У меня нет слов! Настолько, что я даже не могу сердиться на тебя за твой необдуманный риск. – Приподнявшись, он оперся на диванную подушку. – Я не хочу спрашивать, как тебе удалось приобрести этот маскарадный костюм, потому что заранее уверен, что ответ мне не понравится.

– Я приняла все меры предосторожности, – посерьезнев, возразила она.

– Надеюсь, – притворно вздохнул Адам. – Все-таки вы неугомонны сверх меры, Софья Алексеевна.

– По-моему, ты сказал, что не будешь сердиться, – напомнила она. – С твоей стороны это просто неблагодарно!

– Нет, конечно! Я бесконечно благодарен тебе, родная! – Вздохнув, он поднялся с дивана. – Однако тебе пора возвращаться в свою постель, пока все не начали просыпаться.

– Не понимаю, какое это теперь имеет значение, – сладко зевнула она. – Князь Потемкин знает… – она замолчала на полуслове, увидев выражение его лица. – Хорошо, хорошо, имеет значение. Уже иду. – Облачившись в свой сказочный костюм, она добавила: – Все равно в таком виде меня никто не узнает.

Адам притянул ее к себе и запустил руки в шаровары, крепко ухватив за упругие ягодицы.

– Никогда больше не говори, что это не имеет значения. Если Дмитриев отсутствует, это еще не значит, что его не существует. Ты поняла меня, Софи? – Она согласно закивала головой. Поцеловав на прощание, он слегка оттолкнул ее от себя и шлепнул по ягодицам. – Исчезни!

Ахнув с притворным негодованием, она бросилась к двери, не заметив, как по мгновенно окаменевшему лицу Адама промелькнула тень глубочайшей тоски, а серые глаза потемнели от отчаяния.

– Сколько времени ты хочешь пробыть в Берхольском, княгиня? – доброжелательно поинтересовалась Екатерина, окидывая свою фрейлину проницательным взором.

В Киеве немилосердно палило июньское солнце; его жар ощущался даже внутри императорской резиденции, открытые окна которой выходили на оживленный, как всегда, Днепр.

– Четыре-пять месяцев, ваше величество, – ответила Софья. – Я наверняка смогу вернуться в Петербург к началу декабря, если вашему величеству будет угодно.

– Это в большей степени будет зависеть от твоего мужа, мне кажется, – заметила Екатерина, поигрывая гусиным пером. Беременность Софьи Алексеевны была почти незаметна. Просторный светло-голубой батистовый сарафан хорошо скрадывал наметившуюся полноту фигуры. Полная безмятежность читалась на ее лице, немного округлившемся по сравнению с прежними четкими очертаниями; глаза излучали внутренний покой.

Как все неловко и неудачно обернулось, думала тем временем императрица. Если бы Адаму Данилевскому в свое время пришло в голову попросить руки княжны Голицыной, ему никто не стал бы чинить препятствий. С благословения царицы княжна могла делать выбор между Дмитриевым и двором. И вместо всего этого – любовный треугольник. Конечно, во всем этом нет ничего необычного, с присущей ей трезвостью продолжала рассуждать Екатерина. И эта молодая женщина, и ее любовник, кажется, вполне способны справиться со своими трудностями без излишнего шума.