Едва Серебрянский вернулся в Москву, ему сразу дали понять, чтобы в отчёте о проделанной в Германии работе он не касался полученного документа с планами немецкого Генштаба и в целом планов вермахта.

Серебрянский возмутился, стал доказывать подлинность документа, настаивать на серьёзности изложенных в нём намерений нацистов и даже грозился поставить в известность генсека.

В наркомате с ним согласились, но объяснили причину, по которой нецелесообразно предпринимать такой демарш. Говорили, что «наверху» данная информация может быть истолкована не в его пользу. Ссылались на то, что атмосфера в наркомате и в стране в целом очень накалена.

Коллеги Серебрянского также доказывали, и не без оснований, что совсем не время «дразнить гусей»: немецкий документ может задеть самолюбие кое-кого из высоких чиновных лиц, заверивших Политбюро ЦК ВКП(б) и лично генсека в несокрушимости Красной Армии, о чём не может быть не осведомлён потенциальный противник. В конце концов, уверяли его, люди Особой группы сделали немало других важных дел.

– Товарищ Сталин в курсе проделанной группой работы. Он велел передать благодарность её сотрудникам и руководителю.

Серебрянский понимал, конечно, что приводимые доводы достаточно обоснованы. Но ему было жаль выбросить за борт такой богатый улов, стоивший огромных трудов. Понимал он и какой громадный урон может нанести стране недооценка планов вермахта.

Так Серебрянский заявил коллегам, отговаривавшим его от включения в отчёт немецкого документа. Под конец он сказал:

– Всё это я отчётливо вижу. Придёт время, и нам придется за это жестоко расплачиваться.

Несмотря на множество ошибок, генсек был искусный политик. То, что ему удалось устранить всех своих соперников, убедительно свидетельствовало об этом. Почему же он игнорирует собственные интересы? Неужели зацикливается на однажды принятом решении и сознательно не приемлет любую информацию, противоречащую некогда сложившемуся мнению?

Одно дело расправиться с соперниками в своей среде при наличии мощного карательного аппарата, другое – противники на международной арене. К тому же международная обстановка и положение внутри страны вынуждали надеяться на искренность немцев. Конечно, вначале Сталин не верил им до конца. Но отдельные их поступки постепенно подкупили его.

А приближённые? Если даже были в чём-то не согласны, твёрдо отстаивать свою точку зрения не рисковали. К чему? Отец народов знает, что делает. А если нет? Кто бы осмелился об этом сказать?

Серебрянский не был наивен. Понимал, что нельзя же в конце концов быть универсалом: всё заранее знать, интуитивно чувствовать и, только основываясь на этом, принимать решения.

Там, добывая материалы, приходилось рисковать. Это естественно. Хорошо, что всё обошлось. А здесь уже не удастся донести истину до тех, для кого старались. Такое исключалось. Всё равно, что биться головой об стенку.

Как же быть? Идти на компромисс со своей совестью? Это будет равносильно измене!

– При такой обстановке всё может быть. Не дай бог, чтобы мои слова оправдались, – признался вернувшемуся из-за кордона Серебрянскому его доброжелатель. – Однако предостережение, к сожалению, вполне реальное, мой дорогой Яков Исаакович.

Серебрянский очень скоро в этом убедился.

Намерения Гитлера напасть на СССР возникли задолго до осуществления агрессии против Польши. Если к поступавшей информации о немецких замыслах правительство СССР тогда относилось внимательно и в то же время с определённым скептицизмом, то после заключения с Германией договора и подписания секретного протокола оно отвергало их с особой категоричностью. Более того, по согласованию со Сталиным Молотов всячески ублажал нацистских правителей с невиданным прежде вниманием.

На страже взятых Советским Союзом обязательств стоял генсек ВКП(б) Сталин, болезненно переживавший малейшее отклонение от утверждённого им курса. По этой причине пострадало много людей.

В Бессарабии, в этом плодородном крае, мирно уживались представители многих конфессий. В окрестных сёлах и деревнях Болграда жили люди самых разных национальностей со своими обычаями, укладом, нравами. Помимо православных русских, украинцев, молдаван, болгар и близких к ним по духу староверов, липован, евангелистов, баптистов, проживали греки, евреи, армяне, арнауты и застрявшие со времён Оттоманской империи турки-гагаузы, а также румыны, появившиеся после их вторжения в край. В определённой мере обособленно трудились в своих сёлах-колониях немцы. Одни возделывали виноградники, другие разводили скот, третьи торговали. И всё в полном согласии, инцидентов на религиозной или житейской почве не происходило.

После отвода царских войск из Румынии, на территории которой они воевали в Первую мировую, здесь осело немало русских. Кого-то из них по старинке за глаза называли «царским ветеринаром» или «жандармским штабс-капитаном». Русская речь преобладала, несмотря на таблички с надписью: «Говорите только по-румынски». Бывали случаи, когда полиция штрафовала непослушных.

Атмосфера была благоприятной для всех нацменьшинств. Однако после оккупации края приоритет во всём оставался прежде всего за румынами.

Если в чём-либо замечалась предвзятость, ситуацию старались уладить, не доводя до серьёзного выражения недовольства. Кто-то отделывался незначительным штрафом, а чаще всего – вполне сносной взяткой. У румын взятка была на первом месте как непременное лекарство от любого недуга. А те, кто не в состоянии был платить, отделывались трёпкой нервов, запомнившимся унижением.

В Бессарабии при румынах подобное считалось в порядке вещей. И это на землях, где хаживал великий Пушкин! Кстати, в том же Болграде. В те времена молодой Александр Сергеевич останавливался в доме знаменитого попечителя славянских колонистов Юга России достопочтенного генерала Инзова.

В ходу у старожилов было множество присказок и всякого рода легенд, в частности, утверждавших, будто Пушкин любил гулять в Казённом саду, одну часть которого омывали воды широченного озера Ялпуг. Оно тянется почти на пятьдесят километров вплоть до самого Дуная.

Сам же Казённый сад брал своё начало от источника со сверкающей родниковой водой, где в летнюю пору толпились желающие утолить жажду. Именно отсюда подчас раздавался голос кого-то из балагуров:

– Пушкин! Где ты?

Другой балагур звонко отвечал:

– Наверху я!

Остроты, приписываемые гениальному поэту, вызывали смех и продолжение рассказов, рассказов о будто бы имевших место забавных случаях, наряду с чтением его стихов. Пребывание Пушкина в Болграде у генерала Инзова описано в книге «Инзов Иванъ Никитичъ, генералъ-отъинфантерии, главный попечитель и председатель попечительнаго комитета объ иностранныхъ поселенцахъ южнаго края России», составителем которой был некий Степанъ Потоцкий.