Философия маркиза де Сада сводилась к следующим пунктам:

1. Отрицание традиционного для его времени деления общества на дворянство, духовенство и третье сословие. У де Сада существуют лишь сословие властителей и сословие рабов.

2. Идея о том, что убийство является благом для общества, иначе народы погибнут целиком и полностью от перенаселения и нехватки ресурсов. Аналогичные идеи были у Томаса Мальтуса.

3. Интерес к поведению человека, с которого сняты все ограничения, начиная от социальных и заканчивая религиозными.

4. Отрицание самого существования Бога, а также всех моральных норм и правил, как предписанных церковными канонами, так и общечеловеческих принципов поведения в семье и обществе. В качестве доказательства можно привести многочисленные описания сцен инцеста, сопровождающегося особой жестокостью и заканчивающихся убийством жертвы, подвергаемой насилию.

5. Либертинаж (нигилистическая философия, отрицающая принятые в обществе нормы, прежде всего моральные).

6. В «Жюстине» де Сада сформулирован революционный для его времени принцип относительности морали. Это то, что у Гегеля получит формулировку как «диалектика добра и зла», в соответствии с которой в каждый исторический момент добром может являться то, что в другое время и в других условиях считалось злом. Так, в рассуждениях де Бриссака в четвертой главе мы наталкиваемся на следующий пассаж: «Для меня то, что называется добродетелью, — чистейшая химера, преходящее явление, которое меняется в зависимости от климата и не вызывает у меня никакого конкретного представления. Добродетель любого народа всегда будет зависеть от плодородности его земли или мудрости его законодателей; добродетель же человека, называющего себя философом, должна заключаться в удовлетворении его желаний или быть результатом его страстей».

Думается, что сам термин «истолкование» не применим к текстам Сада, ибо трудно говорить о каких-то чисто филологических особенностях его произведений, о филологической трезвости, что ли, по отношению к романам, главным свойством которых является как раз «неистовость» и «опьяненность» насилием и развратом. Чтобы серьезно говорить о творчестве этого автора и встраивать его в какое-то направление эпохи, как это сделал в своей монографии «Предромантизм» профессор Вл. А. Луков, его надо было бы сначала «приручить», по меткому выражению Михаила Рыклина. Дело в том, что к человеческой культуре сам де Сад относился с таким суверенным презрением, что никакому культурному продукту не удается сделать это презрение предметом своего анализа.

Письмо Сада является «адамическим» (по имени Адама, первочеловека) и совершается в свете допущения того, что до него в мире не имел места ни один креативный акт (и прежде всего сам акт творения); оно не стесняется шокировать здравый смысл абсурдностью утверждения, что мир, мол, еще только надо сотворить (Михаил Рыклин).

Бог в текстах де Сада фигурирует в несвойственной ему ипостаси конкурента: он незаконен, потому что врывается в мир со своими общепринятыми правилами морали, нарушая ту первозданную картину бытия, которая и рисуется в воспаленном сознании автора, то есть безумного маркиза.

Читатель постоянно оказывается наедине с парадоксом, который делает чтение текстов Сада довольно мучительным занятием: с точки зрения этого романиста, только совершенно фиктивный, выдуманный мир, не нуждающийся ни в какой внешней поддержке, и может быть до конца реальным. Причем эту «дурную реальность» исключительно трудно стряхнуть с себя, она совершенно зрима, хотя одновременно мы имеем все основания подозревать, что и сама сцена и движущиеся на ней фигуры — выдумка самого неистового Безумца, узурпировавшего основные божественные функции. Бог становится литературно невозможным, но вместе с тем и необходимым как незаменимый по своей искусности провокатор, борьба с которым занимает маркиза куда больше, чем тот или иной «отклоняющийся» сексуальный акт. Постоянно обличая Бога как ложного претендента, произвольный безумец-автор претендует на статус бесконечно волевого существа, энергетически равного Богу. Если Бог создал человека, то маркиз утверждает, что любая форма жизни, как результат вечного движения материи и Природы, не менее ценна, чем человек. Причем человек в этой системе координат ни в коем случае не является венцом творения, а, скорее, ошибкой. В дальнейшем мы увидим, как эта мысль маркиза даст знать о себе в некоторых «неистовых», откровенных пассажах всеми принятого классика Виктора Гюго.

Эта неистовость в отрицании самих основ бытия и, главное, Бога не могла пройти незамеченной для Достоевского, который с не меньшим «неистовством» отстаивал противоположное в свой век сомнений и нигилизма. В истории мировой литературы есть множество неожиданных параллелей, о которых можно узнать, лишь копнув поглубже. Связь между творчеством Федора Достоевского и маркиза де Сада — одна из таких параллелей.

Федор Михайлович родился через 7 лет после смерти французского безумца. Влияние последнего на русского классика одним из первых подметил Тургенев. Он иронично называл Достоевского «нашим маркизом де Садом» и обвинял в «больничном психологизме»: по мнению Ивана Сергеевича, он копается в пороках своих героев, причем с некоторым нездоровым наслаждением и дотошностью, словно желая познать всю природу зла. По мнению американского слависта Джаксона, в творчестве Достоевского присутствует немало так называемых садовских образов. К ним относятся Свидригайлов из «Преступления и наказания», Ставрогин из «Бесов» и брат Иван вместе с Фёдором Карамазовым из «Братьев Карамазовых». Начнем со Свидригайлова. Вот его знаменитый разговор о загробном мире с Раскольниковым, который совсем недавно совершил двойное убийство:

«— Я не верю в будущую жизнь, — сказал Раскольников.

Свидригайлов сидел в задумчивости.

— А что, если там одни пауки или что-нибудь в этом роде, — сказал он вдруг.

„Это помешанный“, — подумал Раскольников.

— Нам вот все представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность. Мне, знаете, в этом роде иногда мерещится.

— И неужели, неужели вам ничего не представляется утешительнее и справедливее этого! — с болезненным чувством вскрикнул Раскольников.

— Справедливее? А почем знать, может быть, это и есть справедливое, и знаете, я бы так непременно нарочно сделал! — ответил Свидригайлов, неопределенно улыбаясь.

Каким-то холодом охватило вдруг Раскольникова при этом безобразном ответе. Свидригайлов поднял голову, пристально посмотрел на него и вдруг расхохотался».

Эти рассуждения о русской бане с пауками очень перекликаются с тотальным отрицанием морали и Бога у маркиза де Сада в его романе «Жюстина».

Известно, что Иван ненавидит своего отца, но причина этой ненависти осталась для читателей нераскрытой. В рукописном оригинале «Братьев Карамазовых» указана истинная причина сыновьей ненависти. Оказывается, сын Иван готов убить Федора Карамазова из-за того, что отец насиловал малолетнего Ивана содомским грехом. В печатные издания этот факт не вошел.