На ночь Белянка расчесала ему бороду, улеглась рядом на подушке, замурлыкала, и Тихон Трофимович под это мурлыканье задремал, успев еще напоследок подумать: «Надо же, как Феклушу несчастье перевернуло, не узнать девку… Ладно, отвезу в Томск, глядишь, развеселится. Как она все-таки на Марьяшу похожа!»

И только проскользнуло вслух непроизнесенное имя, как сразу послышался знакомый и незабытый голос: «Тиша, а какая наша церковь красивая вышла, светится, радуется. Недолго ждать осталось, скоро мы повенчаемся в ней, скоро уже, совсем скоро…»

Тихон Трофимович хотел и дальше слышать этот голос, внимать ему, но голос истончился, сошел на нет и остался только в памяти, накрепко, потому что и утром, проснувшись, он его все равно слышал.

И заторопился, прямо на следующий день, Тихон Трофимович с освящением церкви. Первым делом отправился в Шадру, чтобы выяснить — пришел ли ответ на прошение, посланное архиерею, преосвященному Макарию, в котором содержалась просьба назначить в Огневу Заимку священника. Прошение послали давно, но ответ задерживался. Вот и поспешил Тихон Трофимович в Шадру, чтобы узнать — в чем причина?

— Да простая причина, Тихон Трофимыч, — улыбаясь, ответил ему отец Георгий, встретивший его на паперти шадринского храма, — я дела здесь другому батюшке сдавал. Теперь все сдал, поеду к вам, буду у вас служить.

— Надо же! — обрадовался Тихон Трофимович, — вот как славно! И когда ж за вами подводу посылать, батюшка?

— А прямо завтра с утречка и посылайте, Тихон Трофимыч. А уж все остальное на месте обсудим.

На следующий день отец Георгий прибыл в Огневу Заимку, и они втроем, пригласив еще старосту Тюрина, решили, что освящать храм будут через десять дней, в воскресенье. А десять дней для того надобны, чтобы выбрать церковного старосту, подобрать певчих, составить список почетных гостей да и просто отцу Георгию поближе познакомиться с прихожанами.

Все эти десять дней в Огневой Заимке только и разговоров было, что про батюшку Георгия, про новый храм и про торжество в воскресенье, которого ждали все с великим нетерпением. Бабы по собственному почину вымыли, вычистили, протерли, только что не вылизали внутреннее убранство храма, расчистили всю ограду от снега, снежные валы прихлопали, выровняли и украсили по гребням еловыми ветками.

В воскресенье, с утра, нарядными ручейками из улиц и переулков Огневой Заимки народ потек к храму и там, на площади, сливаясь в одно целое, заколыхался, будто внезапно расплеснувшееся озеро. Все поздравляли друг друга и целовались, как на Пасху.

В храме, перед началом службы, Тихон Трофимович и Роман, а следом за ними плотники встали впереди всех и притихли, сами того не ожидая, от красоты и благолепия, которые только сейчас явились перед ними во всей полноте. Отражая отблески множества свечей, горел иконостас, золотом отсвечивали царские врата, а когда зарокотал голос отца Георгия и запели певчие и звук устремился вверх, под купол, людские души устремились следом, отрываясь от обыденной жизни, от забот и тревог, туда, где царствовали свет и радость.

Служба шла своим чередом. Тихон Трофимович молился вместе со всеми, осеняя себя размашистым крестом, и никак не мог избавиться от странного чувства — все казалось ему, что жить теперь он будет только с неизбывными светом и радостью. Душа у него тоже взмывала вверх, под купол храма, и оставляла внизу, на грешной земле, все заботы, хлопоты и суетные дела.

«Господи, радостно-то как!» — думал он и смаргивал нечаянно набежавшую слезинку.

Семейство Зулиных, кроме Павла и Федора, которые находились в извозе, стояло следом за плотниками, все были по-праздничному одеты, даже ребятишки, все истово молились и жарче всех — Митенька. Но молитва его была особой: почти не слыша отца Георгия, он повторял и повторял только одно: «Господи, не допусти! Господи, не дай свершиться». И рука его, когда он подносил ее ко лбу, часто и мелко вздрагивала.

Марья чувствовала, что с мужем творится что-то неладное, зорко взглядывала на него сбоку, готовая в любой миг прийти на помощь, и тоже молилась, жарко упрашивая Бога, чтобы он послал Митеньке исцеление.

Закончив службу, отец Георгий сказал проповедь, призывая всех к праведной жизни и выразив надежду, что теперь жители Огневой Заимки, имея свой Божий дом, никогда не забудут к нему дорогу. Отдельное слово в проповеди он уделил благодеянию Тихона Трофимовича Дюжева и благодарности всем плотникам и всему обществу за возведение храма.

— Душа христианина не может жить без гласа Господнего. А глас Господен явственней всего слышится в храме, в дому молитвы. Так пусть наш храм всегда будет наполнен молитвой и покаянием! — говорил отец Георгий, и прихожане внимали ему в полной тишине, нарушаемой только потрескиванием горящих свечей.

Отстояв службу, люди вышли из церкви, но долго еще не расходились, разговаривали друг с другом, поднимали головы и снова и снова смотрели на храм, который величаво стоял и будто парил над всей округой, освещая ее блеском позолоченного креста.

Тихон Трофимович тоже взглядывал вверх, поднимая голову и придерживая шапку, чтобы она не свалилась, тоже видел крест, горящий посреди яркого морозного дня, и от радости, переполнявшей его сердце до самого края, у него даже кружилась голова.

Вдоволь налюбовавшись, он заторопился домой, потому как скоро должны были явиться на торжественный обед гости, которых он пригласил еще загодя. Хотя мог бы и не торопиться: Степановна с Феклушей успели и приготовить все, и на службу сходить, и, вернувшись раньше него, накрыли столы.

Гости подходить стали только к обеду. Отец Георгий, староста Тюрин, Роман, плотники, Иван Зулин — никого не забыл Тихон Трофимович, приглашая отпраздновать торжественное событие. И когда после молитвы все расселись, когда установилась за столом тишина и он поднялся, чтобы сказать первое слово, увидел: не было за столом Митеньки Зулина. Старший брат был, а его — нет. Затревожился, но спрашивать не стал. Только по прошествии некоторого времени, улучив момент, тихонько задал вопрос Ивану. Тот в ответ лишь махнул рукой и неохотно сказал:

— Неладно у нас с парнем, да это другой разговор, не для нынешней минуты, после как-нибудь скажу…

С Митенькой и впрямь творилось неладное. Едва только вышли из церкви и направились домой, как он с полдороги, внезапно обернувшись назад, вдруг зарыдал и сквозь рыдания выдавил:

— Крест-то, крест, такой красоты… веревку привязали и сдернули!

Домашние плотно окружили Митеньку и, подхватив его под руки, торопливо повлекли домой, озираясь и боясь, как бы кто ненароком не услышал его слова. А Митенька, влекомый сильными руками по дороге, все выворачивал голову, оглядываясь назад, на храм и крест над храмом, и рыдал еще безутешней.

Дома, когда его раздели, он обмяк, успокоился и напоенный горячим чаем уснул. Марья осталась дежурить рядом с ним; горбясь, сидела на стуле и держала в руках его вздрагивающую ладонь.