Но Митенька спал недолго. Неожиданно вскинулся на постели, как от толчка, распахнул совсем незаспанные глаза и спросил:

— А где все?

— Маменька у себя, — отвечала ему Марья, — а братчики к Дюжеву, на обед, ушли.

— Напугал я вас, — раздумчиво произнес Митенька, передергивая плечами и скрестив на груди руки, — а пуще вас сам напугался. Вижу! Вот как тебя вижу… Люди из церкви все тащат, бросают на землю, орут, орут… Колокол вниз сбросили, он упал на землю и треснул… А к кресту веревку привязали, схватились за нее и крест вывернули…

— Да что ты такое говоришь, Митенька! — в страхе вскричала Марья, — это же богохульство!

— А я вижу, — опустил голову Митенька, — не хочу, а вижу, так ясно, даже слышу, как крест трещит. Страшно… Погоди, погоди, Марья…

Он вскочил и, как был в одной рубахе, без шапки, выбежал на улицу. Марья — следом за ним. Но далеко Митенька не убежал. За воротами остановился посреди улицы, откуда виден был храм, долго глядел на светящийся крест и говорил самому себе:

— Вот же он, на месте… Почему тогда мне другое видится? Марья, почему мне это видится?

Марья, ничего не отвечая, накинула ему полушубок на плечи и, приобняв, повела в дом.

Митенька послушно шел рядом с ней и больше уже не оглядывался.

Феклуша прямо-таки сразила Романа своей покорностью и смирением. Молча выслушала отца, не вставив ни единого слова, и просто ответила:

— Я согласна, батюшка, в город, так в город…

И сразу принялась собирать нехитрые пожитки.

Было это накануне освящения церкви, а через три дня, рано утром, Митрич уже подогнал кошевку к дому Романа, уложил небольшой узел и, подождав, когда отец попрощается с дочерью, весело понужнул тройку. Не оборачиваясь, весело крикнул Феклуше:

— Ну чо, девка, за городской житухой поскачем?! Эх, красота, разбегайся, босота, — богатство прет!

Феклуша ему не ответила: обернувшись, она смотрела на Романа, который одиноко и горестно стоял у ворот, приставив широкую ладонь козырьком к глазам, и даже не шевелился.

Подъехали к дому Дюжева и скоро, провожаемые Вахрамеевым, Степановной и Васькой, тронулись в путь.

Уже за околицей, вспомнив, Тихон Трофимович подосадовал:

— Забыл Ваське напоследок хвоста накрутить. Ему, обормоту, на каждый день острастка нужна. Свалился же подарочек на мою седую голову!

— Сами выбирали, — подъелдыкнул Митрич, — сами говорили — «удалой парнишка»…

— Ты, Митрич, помалкивай, тебя не спрашивают, — обрезал Тихон Трофимович и удивленно развел руками: — Это надо же так народишко распустить! Кто куда хочет, туда и воротит, а мне, хозяину, одно осталось — утираться. Погодите, разгребусь с делами, я до вас доберусь, вы у меня по одной половичке ходить будете, а на другую и глядеть забоитесь… Тьфу, зараза, с утра разозлили! Хоть бы ты меня, Феклуша, развеселила!

— Да как же я развеселю, Тихон Трофимыч?

— Как? Ну хоть песню спой, что ли! Песни-то знаешь?

— Да знаю, мама-покойница еще учила, там, дома. Мы раньше с ей много пели. Только песни-то все невеселые, печальные они…

— Давай печальную, коли нам с тобой веселья нету!

Феклуша замолчала, прикрыла глаза, глубоко вздохнула и не запела, а будто с сердца сняла давно накопившиеся там и не находившие выхода слова:

Не пой, не пой, соловушек, не пой, молодой,

Не давай тоски-назолушки ретиву сердцу —

И так тошно, грустнехонько сердцу моему!

Вспомни, вспомни, дорогая, прежнюю любовь,

Как мы с тобой, дорогая, сызмалехоньку росли,

Короткие летни ноченьки прогуливали,

Осенние темны ноченьки просиживали,

Забавные тайны речи говаривали…

Притих под необъятной шубой Тихон Трофимович, словно придавленный неизвестной тяжестью; Митрич перестал бичом размахивать, и даже тройка замедлила свой убористый бег по накатанному, искрящемуся под солнцем тракту. Ямщики и седоки со встречных возов удивленно поворачивали головы на раздольный голос, внимали ему, но вот возы разъехались и уже не слышно его, он дальше стремится, долетая до новых встречных.

Тебе, мой друг, не жениться, а мне замуж не идти,

Тебе, мой друг, нет невесты, а мне нету жениха!

Из-под камушка горючего вода не течет,

Из-под кустика ракитова река протекла.

За речушкой за быстрою зелен сад растет,

Во садике во зеленом нов терем стоит.

Во тереме во новыим девушки сидят,

Тихохонько, хорошохонько песенки поют,

Знать, там мою любезную сговаривают.

За речушкой за быстрою в цымбалики бьют:

Знать, там мою любезную замуж отдают!

Поил, кормил сударушку, прочил за себя;

Досталася красавица иному, не мне,

Иному-то она не мне — лакею-свинье!

А тракт знай себе стелется и стелется, покорно подставляя себя кованым конским копытам, и стоит над ним недвижное солнце, нестерпимо слепящее в этот морозный день.

С того крыльца ведут к венцу красну девицу,

Жених ведет за рученьку, дружка за другу,

Третий стоит, сердце болит — сам речь говорит:

— Красавица-забавница, простимся с тобой!

— Я рада бы простилася — кони не стоят,

Извощики молоденьки не могут держать;

Возжой тронут, кони дрогнут, земля задрожит!

— Красавица-забавница, махни хоть платком!

— Я рада бы махнула бы — платка в руках нет!

— Красавица-забавница, взгляни хоть глазком!

— Я рада бы взглянула бы — закрыты глаза,

Закрыты ли мои глаза черною фатой.

Закончилась песня, как все рано или поздно заканчивается в жизни. Ушел голос Феклуши в необъятные поля, укрытые снегом, в березовые колки, окованные серебристым инеем, и лег, успокоился на макушках дальних увалов, теряющихся в сизой дымке и едва различимых для глаза.

— Ах ты, моя сердешная, — Тихон Трофимович сронил нечаянную слезу и подгреб Феклушу к себе, укрывая полой необъятной шубы, — вот как развеселила, в слезу старика вогнала.

Феклуша притихла под полой дюжевской шубы, пригрелась и даже не заметила, как задремала. А Тихон Трофимович смотрел обочь тракта и никак не мог сморгнуть влагу с ресниц. Сунул руку в карман шубы, нащупал теплый комочек, почесал за ухом Белянку и успокоенный тоже заснул, склонив голову на грудь.

В Поломошном, как всегда, остановились, чтобы дать лошадям роздых, попили чаю и уже собирались выезжать, как на пороге появился урядник, соскреб с пышных усов намерзлые сосульки, качнулся с носков на пятки и громовым голосом, перекрывая шум постоялого двора, гаркнул: