Утро разгулялось и совсем рассвело, когда сели завтракать. Подавала на стол Феклуша, и щеки ее всякий раз окатывало румянцем, когда она протягивала чашку кому-нибудь из Зулиных. Те, конечно, видели ее смущение, знали причину, но виду не подавали и поддерживали степенный разговор с Дюжевым, рассказывая ему о том, как попали в метель и из-за этого вышла задержка с доставкой груза.

Сразу после завтрака ямщики повалились спать, а Боровой, выспавшийся ночью на возу и свежий, как огурчик, не торопился подниматься из-за стола, нахваливал Феклушу за стряпню и ел так азартно, будто его от самой Тюмени до Томска морили голодом. Наконец-то отвалился от стола на кожаную спинку высокого резного стула и сыто икнул:

— Ну, спасибо, молодка, угодила, чуть язык не проглотил от такой вкуснятины.

— На здоровье, — тихо отвечала Феклуша.

— Да у него здоровья и так сверх меры, об лоб можно поросят хряпать, — хохотнул Тихон Трофимович, донельзя довольный, что все так хорошо выстроилось: и обоз пришел, и груз в полной сохранности, и теперь еще до Огневой Заимки можно попутно товар для лавки добросить, чтобы до самой весны, до сухой дороги, его с избытком хватило. А еще грело душу, что вернулся Петр. Нечаянно-негаданно прикипел он к нему, как к сыну. Все эти дни, после приезда нежданного гостя, ходил Тихон Трофимович в добром расположении духа и все вокруг казалось и виделось ему только в ярком и благодушном свете.

А вот и Петр, легок на помине. Умытый, причесанный, он появился, улыбаясь тихой своей улыбкой, но в глазах у него при виде незнакомого человека вспыхнул тревожный блеск. «Эка его передряги вымуштровали, — подумал Тихон Трофимович, заметив этот тревожный блеск, — каждого куста боится, еще и оглядывается».

— Вот, хочу представить тебе, — обратился Тихон Трофимович к Боровому, — мой новый управляющий, Петр Алексеич Петров, прошу любить и жаловать. По всем делам к нему, как ко мне, обращайся. Садись, Петр Алексеич.

Петр четко поклонился, протянул Боровому руку. Тот загреб его ладонь в свою широкую лапищу и, не выпуская, стал радостно трясти, приговаривая при этом:

— Военную-то косточку не пропьешь-не прогуляешь, сразу видно — коренной офицер! А выправка, выправка! Только и осталось сказать: «Честь имею»! Слышь, Тихон Трофимыч! А почему не сказал? Никак застеснялся?

— Ты чего буровишь? Пирогов переел?! — крикнул, багровея, Тихон Трофимович и поднялся со стула.

Петр оставался спокойным, не пытался выдернуть свою ладонь из лапищи Борового и только чуть нахмурился, будто хотел притушить тревожный блеск в глазах.

— Пирогов я в самый раз, в аккурат, откушал. Не изволь беспокоиться, Тихон Трофимыч, в голове у меня яснее ясного. Теперь садитесь, голуби, и будем тихо-мирно разговор разговаривать, — Боровой освободил ладонь Петра и первым сел на свое место. Раздвинул перед собой чашки, грузно облокотился на столешницу, — да садитесь вы! Чего пнями встали?! Разговор долгий будет…

Петр с Дюжевым переглянулись и сели. Боровой помолчал, катая по столу крошки от пирога, потом собрал их в кучку и прихлопнул широкой ладонью. Звук в тишине получился громкий и резкий, будто от выстрела.

— Дела у нас такие, господа хорошие, — напористо заговорил Боровой, — слушайте меня старательно и не перебивайте. И глаза круглые не делайте, что я не я и шапка не моя. А теперь так: тетрадочка, которую вы, господин Щербатов, из столицы Дюжеву отправили, у меня находится, на сохранности. Кто побег арестанту устроил — тоже знаю, и как этот арестант вместе с Тетюхиным в Страшном логу оказался — тоже ведаю. Все знаю, почти до капли. Чтобы время не тратить — карты на стол! Как только соберемся — отправляемся по следу ученого немца, выгребаем золотишко из горы и честно его делим. На три части. А чтобы обмана не случилось, мы с господином Щербатовым вместе отправимся, прогуляемся по бурелому да и вернемся.

Вязкая, напряженная тишина нависла над столом. Так неожиданно все произошло, что ни Петр, ни Тихон Трофимович не знали — с чего начать? Ясно лишь одно было: какими-то им неведомыми путями Боровому удалось все разнюхать, завладеть тетрадью, а теперь он хотел еще и корысть свою поиметь, урвать немалый куш.

— Почему один не идешь, если тетрадь у тебя? — спросил Дюжев.

— Несподручно одному, Тихон Трофимыч, дорога дальняя, опасная. А новых товарищей зазывать — дело хлопотное. Каждому объясни, расскажи, куда и зачем, а он возьмет да и тюкнет тебя топориком от жадности.

— Меня же берете в напарники и не боитесь, — подал голос Петр.

— Потому и беру, что не боюсь. Офицерская честь не позволит сонного у костра топором рубить. Вот и весь сказ. Теперь вы думайте, а я домой пойду, по ребятишкам соскучился.

Боровой накинул шубу, нахлобучил шапку и ушел.

— Не зря его со службы поперли, — только и сказал Тихон Трофимович, глядя на закрывшуюся дверь, — совсем ожаднел, все к рукам прилипать стало. Тьфу, зараза, не было печали!

На развилке глухой дороги, не дороги даже, а узкой тропы, где и двум встречным возам не разъехаться, понуро переступала с ноги на ногу лошаденка, запряженная в легонькие сани. Возница лежал на охапке сена, с головой укрывшись рваной шубой, и казалось, что он спал. Но едва только послышался дальний, едва различимый скрип полозьев по снегу, как возница тут же откинул шубу, сел и, сдернув с головы шапку, прислушался. Скоро донесся глухой по снегу топоток конских копыт. Из-за крайних к тропе елей показалась повозка, в которой сидели два человека. Один из них легко, прямо на ходу, соскочил и пересел на другую подводу. Возница укрыл ему ноги шубой и подстегнул свою лошадку, направляя ее по узкой и почти неезженой тропе.

Никто ни одного слова не сказал, даже кивком головы не поздоровались, не взглянули друг на друга. Встретились и разъехались. Лишь после того как развилка дороги осталась далеко позади, возница обернулся к своему пассажиру, коротко спросил:

— Живой, значит?

— Живо-о-й, мне сносу долго еще не будет.

— Тогда со свиданьицем, Зубый!

— И тебя тоже — со свиданьицем. Слух проскочил, будто в большую силу вошел, заматерел? Так иль нет?

— Да как сказать… Сразу и не скажешь. Не гони меня, Зубый, вот приедем до места, там и расскажу.

— И то верно.

Снова ехали молча, не обронив больше ни слова. Тропа виляла, делала большущие круги, огибая глубокие лога, завалить которые до краев не смог даже обильный в эту зиму снег. Темный еловый лес смыкался плотнее, в иных местах оглобли задевали за ветки, и тогда сверху обрушивались целые сугробы. Солнце шло на закат, и в узкие прогалы между густо стоящими деревьями проскакивали алые полосы. Но скоро они побледнели и исчезли. Сумерки сразу же затопили ельник, тропу, даже голова лошаденки словно бы расплывалась в потемках.

Внезапно ельник кончился, словно обрезанный, и перед ними открылась просторная поляна, которая полого скатывалась к маленькой вилюжистой речке. На поляне стоял широкий, приземистый дом, обнесенный заплотом, за домом — дворы, хлев, конюшня, такие же широкие, приземистые, неказистые на вид, но срубленные крепко и основательно. Почти на самом берегу речушки прилепилась банька, мимо нее была протоптана широкая тропа, по которой гоняли на водопой скот. Проруби, выдолбленные во льду, темнели прямоугольными заплатами на белом снегу, различимые даже в сумерках.