воспоминаниях И. В. Лопухина (1756–1816), орловского дворянина, ведущего московского масона и сенатора с большим опытом работы в системе уголовного правосудия при Екатерине II и Павле I. Этот опыт дал Лопухину остро почувствовать напряженность в сельской России, порожденную крепостным правом. Он был уверен, что освобождение крепостных приведет только к появлению в сельской местности опасных банд пьяных и голодных крестьян. Как бы ни было желательно в теории, Лопухин считал перспективу полного освобождения крестьян чреватой опасностями: «Еще скажу, что я первый, может быть желаю, чтобы не было на Русской земле ни одного несвободного человека, если б только без вреда для нее возможно было. Но народ требует обуздания и для собственной его пользы. Для сохранения же общего благоустройства, нет надежнее полиции, как управление помещиков». Любое ослабление такого контроля, предупреждал он, «опаснее нашествия неприятельского»[756].

Подобное осторожное отношение проявляется в интересном обмене мнениями в декабре 1817 года между директором Императорской Академии художеств А. Н. Олениным и Аракчеевым по болезненному вопросу о доступе к образованию талантливых крепостных[757]. Аракчеев предполагал, что в качестве услуги конкретному помещику, вероятно, не было бы вреда, если бы Оленин принял одного из его крепостных в академию, несмотря на то что директор выразил свое нежелание сделать это. После тщательного обдумывания Оленин отослал Аракчеева к уставу Академии, в котором в удивительно инклюзивном духе говорилось, что «первый набор» будет состоять из «60 мальчиков, какого б звания ни были, исключая одних крепостных, не имеющих от господ своих увольнения». Оленин утверждал, что любой крепостной, обучающийся в Академии, даже с разрешения своего хозяина, привыкал к слову «свобода» и «понятиям о личной свободе». Но затем он возвращался в свою деревню и впадал в абсолютное отчаяние, понимая, что его надежды «выйти из несносного для него крепостного состояния» в конечном итоге оказывались тщетными. Здесь, продолжил Оленин, «по общей привычке русского народа, он начинает с горя пить».

Оленин не понимал, какую пользу могут получить крепостные от учебы вместе со свободными одноклассниками, и пришел к выводу, что «человек, по моему мнению, крепостной и должен иметь ту степень воспитания и познаний, которая сообразна с его состоянием». Оленин настаивал, что только так крепостной будет полезен, иначе он будет опасен для своего хозяина и для общества в целом. Другими словами, Оленин говорил Аракчееву, что, как директор, он не мог поддерживать официальную политику приема в свое учебное заведение, которая теоретически способствовала определенному социальному разнообразию среди его студентов.

В «Записке о древней и новой России» Карамзин, откликаясь на взгляды Оленина, Вяземского и Лопухина, сформулировал консервативный, патриархальный характер неизменных, основанных на барщине отношений помещиков и крепостных: «Российский дворянин дает нужную землю крестьянам своим, бывает их защитником в гражданском отношении, помощником в бедствиях случая и натуры — вот его обязанности! За то он требует от них половины рабочих дней в неделе — вот его право!»

Многие разделяли эту точку зрения. Например, даже такой известный либерал, как А. И. Тургенев, рискнул идеализировать отношение крепостных к своему «рабству» в письме, которое он написал В. А. Жуковскому в 1806 году. По мнению Тургенева, этот «драгоценный дар» никогда насильственно не навязывался им дворянами, и когда «время и происшествия» изменят народ, когда «народ русский взойдет сам собою на ту степень нравственности, которая нужна для народа свободного, то цепь рабства, как оболочка зрелого плода, сама собою падет с него»[758].

С другой стороны, как указывали историки крепостного права, владение крепостными развращало помещиков: молодые дворяне считали себя хозяевами, которые сами не нуждались в работе, занятии, которое они обычно презирали, и многие из них привыкли к жизни в полной праздности. По словам В. О. Ключевского, «особенно зловредно сказалось это право на общественном положении и политическом воспитании землевладельческих классов». Более того, это была система, которая всегда была открыта для злоупотреблений, и жертвы сопротивлялись ей все чаще. Согласно одной оценке, число крестьянских беспорядков за шестьдесят лет от воцарения Александра I до освобождения крепостных составляет 1467 зарегистрированных случаев. Отношения помещиков и крестьян в их худшем варианте отражались в полном пренебрежении крепостных к собственности своего господина. Например, многие землевладельцы вернулись в свои поместья после 1812 года и обнаружили, что они превратились в руины, в том числе и их собственные дома: окна были поколочены, двери выбиты, мебель разбита — не французскими войсками, а их собственными крепостными[759].

Такое поведение можно рассматривать как месть за жестокое обращение со своими крепостными со стороны многих помещиков на протяжении долгого времени. Писатель-декабрист А. А. Бестужев в своих показаниях в Следственном комитете отметил, что поведение русских дворян по отношению к своим крепостным было ужасным. Приведу один пример: мемуарист М. Л. Назимов описывает, как видел через окно своего дома молодого человека из знатной семьи, который тащил своего кучера за бороду по улице, и «этот поступок нисколько не повредил ему в общественном мнении». Назимов заметил, что даже дворянки не смущались давать своим слугам подзатыльники. В то же время все попытки правительства обуздать такое злоупотребление «через секретные предписания начальникам губерний и предводителям дворянства» «остались безуспешными»[760].

Мемуаристка Каролина Павлова была особенно поражена восторженной реакцией на сообщения о борьбе греков за независимость от их турецких сюзеренов со стороны тех же самых русских дворян, которые не видели ничего плохого в том, что их крепостные лишены права на свободу. В качестве иллюстрации беспричинных издевательств, которым обычно подвергались крепостные, Павлова рассказывает, как один московский помещик, некий сенатор, был удостоен визита графа Аракчеева. Во время своего пребывания у него великий визирь выразил восхищение выдающимися вокальными данными домашней певчей птицы этого сенатора. На следующий день подобострастный дворянин отправил одного из своих крепостных в Санкт-Петербург, чтобы доставить соловья в клетке графу Аракчееву. Причем несчастный слуга проделал этот 1400-километровый путь пешком и в ужасных условиях, потому что «так было лучше для соловья и дешевле для сенатора». Павлова отмечает, что в то время подобные инциденты не были чем-то необычным[761].

По мнению Дубровина, так происходило потому, что общество того времени, «не исключая самых образованных и лучших сынов России», считало такое обращение с крепостными совершенно нормальным и естественным[762]. Один жестокий помещик, граф Дмитриев-Мамонов, оправдывал свое ужасное обращение с крепостными в письме к московскому генерал-губернатору. Граф, «у которого упомянутое душевное состояние перешло в сумасшествие», сделал это на том основании, что считал право наказывать крепостных «политическим правилом, особливо касающимся до выгод и до прав