Идя рядом, молодые люди рассказывают свою историю. Все трое братьев родились в Москве; их отец, крупный предприниматель, был расстрелян как заложник. В течение двух лет три брата бродили по России, стремясь добраться, чаще всего пешком, до Кавказа. С проводником они пересекли Кавказские горы, а затем турецкую границу, и там их, истощенных до последней степени, арестовали, где-то возле Карса. В Константинополе их освободили благодаря хлопотам их дяди с материнской стороны, тоже промышленника, который находился в Париже. Старшему из братьев исполнилось двадцать четыре года, второму — двадцать два, а третьему было семнадцать.

«Вы себе представляете, — говорил старший, — более двух лет мы блуждали, голодные и изможденные, как загнанные звери. На последнем этапе наших скитаний нам пришлось нести Николая — он так ослабел, что не мог ходить. Но вдруг мгновенно все меняется. Нет больше забот, мы сменили наши лохмотья на одежду, сшитую специально для нас, и теперь едем в Париж…»

Маленькая «Черкешенка» равномерно покачивается, подпрыгивает, танцует в тумане. Я очень плохо себя чувствую, нигде не могу прилечь, кроме как в толпе на палубе. Юноши, конечно, знают, что наше место среди этих людей, и нас это унижает. Внезапно они делают невероятное предложение.

«Узнав, что вы на борту «Черкешенки», мы поговорили с ее капитаном. Вы же не можете обходиться без всяких удобств столько времени». Говоря это, Жорж, старший из братьев, смущается, подбирая слова, но все же продолжает: «Капитан отдает в ваше распоряжение каюту. Вам там будет удобнее».

Мы пытаемся, хотя довольно слабо, отклонить это предложение, подозревая, что оно исходит не от капитана, а от молодых людей, которым нестерпима мысль, что мы должны спать на палубе. Конечно, мы соглашаемся. Извинившись перед Лавровыми, мы их покидаем, и проводник, на сей раз более любезный, уносит наши чемоданы. На «Черкешенке» всего четыре каюты, и, разумеется, без всякой роскоши. Несмотря на качку, я засыпаю блаженным сном на постели, пахнущей простым мылом, благословляя небо и трех мальчиков, которые вырвали нас из числа палубных пассажиров.

Дождь упрямо сопровождает нас на всем пути до Марселя, где до самого вечера мы изображаем туристов: фиакры, посещение Нотр-Дам де ла Гард, музея, дворца Лоншан — все это чудесно, великолепно, незабываемо. Мы обедаем вместе с Лавровыми. Первый раз в жизни едим рыбную похлебку «буйабес» и ощущаем во рту вкус тавельского вина. У нас нет ни су, и лишь в Марселе мы понимаем, что Американский Красный Крест оплатил только проезд из Константинополя в Марсель. К счастью, Ф., которые уже потратили на нас и вместе с нами деньги, выданные им на дорогу, могут взять нам билеты до Парижа в вагоне III класса. Это они посылают матери в Париж телеграмму о нашем прибытии, которая потрясет ее своей неожиданностью. У трех братьев, разумеется, билеты I класса, но они, совершенно естественно, едут вместе с нами.

Мы на французской земле. Марсель с его улицей Канебьер, портом, средиземноморской толпой, является в некотором роде продолжением той моей восточной интермедии, которая началась в Константинополе. Его городской шум и толчея — как бы продолжение русской неразберихи. Теперь же я собираюсь встретиться лицом к лицу с настоящим Западом, а карета, которая меня туда везет, не только не золотая, но даже и неудобная. Сидя на жесткой «демократической» скамейке, я склоняю голову в такт толчкам поезда то на плечо Наташи, то на плечо Николая и засыпаю, чувствуя себя в полной безопасности.

Париж, Лионский вокзал. Мы на Западе; серая лавина прижатых друг к другу людей течет по перрону, где нас ждет мать. Ее лицо, тревожное и радостное, — награда за все трудности, которые мы преодолели, добираясь до нее. Рядом с ней — мой брат, и я с трудом узнаю юного севастопольского моряка в этом молодом человеке с тщательно уложенными волосами, втиснутого в модный костюм, который, как мне кажется, узковат для него. Мы представляем им наших друзей, которые быстро исчезают, не желая слушать слова благодарности. Садимся в машину с высоким верхом — «Марнское такси» — и катим по прямым светло-серым улицам, обгоняя машины и прохожих. Перед нами площади, церкви и, наконец, Триумфальная арка. Мы будем жить на авеню Клебер у маркиза и маркизы де ля Фай: они приняли нашу мать и не откажутся приютить нас, явившихся столь несвоевременно, вопреки ее планам.

Это моя первая остановка на французской земле и первый французский дом, порог которого я переступила. Красивая и нежная Сабина де ля Фай совершенно не похожа на маркиз, которых я представляла себе по французским книжкам. Благодаря пребыванию на авеню Клебер я стану пансионеркой бельгийского монастыря, поскольку дочь наших хозяев Анна воспитывалась в Брюгге.

Было ясно, что нельзя злоупотреблять добротой этой семьи. Наша мать до того, как мы явились, словно снег на голову, хотела обосноваться в Бельгии, но ее дочери, две «скороспелые парижанки», привнесли новые трудности. К счастью, на смену маркизам пришел мистер Роберте, старый англичанин, и его молодая жена, итальянка Джина, хозяева красивой виллы в Фонтенбло. И тогда из парижанок мы превратились во временных жительниц Фонтенбло. Джине нужна была большая смелость, чтобы показаться с нами на улице. Наши платья, туфли с петельками, которыми мы так гордились в Константинополе, не соответствовали современной моде. Наша одежда была явно восточного оттенка; сегодня так уже не скажешь, поскольку со времен второй мировой войны женщины меняют прически и длину юбок одновременно на всем земном шаре. Джина попыталась облагородить наш внешний вид, но мои пятнадцать лет никак не гармонировали с подаренными нам платьями, сшитыми для женщины другого возраста.

Приближалась православная Пасха. Мой брат нашел русских друзей, у кого можно было разговеться и переночевать после церковной службы. Такой великий праздник обычно встречают во всем светлом, а мне пришлось надеть черное шелковое платье; прямые гладкие волосы, заботливо собранные в прическу, не прибавили мне очарования. Мое тщеславие было уязвлено, так что я даже забыла о духовном значении события, которое мы готовились отмечать.

Вечером шофер мистера Робертса отвез нас в церковь Святого Александра Невского на улице Дарю. Сад был полон народа, толпа вылилась на улицу. Но русские, которых я увидела в ту парижскую ночь, не походили на жителей Константинополя. Ничего общего с растерянностью тех, кто первыми приехал в Турцию. Многие с давних пор были связаны с этим городом великолепными воспоминаниями и в том числе памятью о своем недавнем богатстве. Правда, большинство русских, имевших ценности за границей, в начале войны из патриотизма вернули их на родину, но рядом с дельцами и промышленниками, которые продолжали сотрудничать с русским зарубежьем, были и необыкновенно богатые люди, которые совершенно случайно «забыли» в разных местах то, что когда-то являлось для них пустяком, мелочью. На самом же деле эти пустяки представляли собой значительные суммы. Великие князья, аристократы, банкиры, нефтяные дельцы, крупные заводчики приезжали в Париж с убеждением — и это общая черта для эмигрантов, — что революция недолговечна. Впрочем, кажется, для большинства русских было неинтересно во все времена копить сбережения. Подобно Бони де Кастелляну, который умер в бедности, они были склонны отвечать тем, кто призывал их к мудрости: «Дорогой, это же очень скучно — не иметь денег. Да еще если отказывать себе…»