Я удивленно уставилась на нее:

– Да что ты говоришь? Как они могут быть несчастны здесь?

Она долго смотрела на меня, положив руки на голову пса, словно благословляя его.

– Действительно, как? – спросила наконец она. – Иди и узнай, Ваалит. И возвращайся просветленной. На чаше весов твое собственное счастье.

И больше она ничего не сказала. Я ушла, уязвленная и заинтригованная, распутывать эту новую загадку, которую она мне задала.

Мне бы никогда не пришло в голову, что кто-либо из моих мачех может быть недоволен таким мужем, как мой отец. Все знали, что царь Соломон мудр и справедлив. Все во дворце знали к тому же, что он добр и щедр. Ко всем женам и наложницам он относился одинаково хорошо. Ни одна из его женщин не могла бы пожаловаться, что другой достался подарок, а ей нет. И никто не мог бы утверждать, что Соломон пренебрегал чьим-то ложем или сыном ради прочих.

Так о чем же могли плакать жены моего отца?

Так я подумала, по-детски беззаботная. Кто в детстве размышляет о печалях и тревогах старших? Но теперь я стояла на пороге, отделявшем девочку от женщины. Раньше я была слепа к тому, что не касалось меня лично. Теперь царица Юга словно сорвала повязку с моих глаз, и я многое начала видеть.

И теперь, глядя своими новыми глазами, я видела лишь горе и тоску в стенах женского дворца. Каждая ссора, каждое злое слово превращались для меня в доказательства разбитого сердца. Но, когда я рассказала об этом царице Савской, она засмеялась:

– Уже лучше, но ты по-прежнему видишь лишь одним глазом. Приходи снова, когда сможешь видеть обоими.

Сначала я ее не поняла. Не поняла я и того, как женщина, известная мне своей добротой, может так спокойно относиться к страданиям, которые я описывала. Но царица Савская до сих пор давала мне лишь мудрые уроки – если мне хватало разума их усвоить.

Поэтому я продолжила изучать Женский дворец так же внимательно, как если бы это был целый мир, пытаясь отыскать пороки и добродетели, которые до сих пор оставались от меня скрытыми. И я начала понимать, что все поступки мужчин и женщин затрагивают меня.

Песнь Ваалит

– Что бы ты делала, если бы не вышла замуж за моего отца?

Простой вопрос, но оказалось, что ответы на него вовсе не просты.

Некоторые из отцовских жен сначала просто молча смотрели на меня. Некоторые смеялись. Когда они в конце концов начинали говорить, ответы редко разнились между собой. «О, я вышла бы за другого царя». «Я вышла бы за царевича, за прославленного воина, за богатого торговца». Одна-две ответили по-другому: «Я стала бы жрицей».

Но когда я спросила, счастливы ли они, то даже те жены, которые признались, что могли стать верховными жрицами богатых храмов, посмотрели на меня с опаской и отделались общими фразами: «Счастье женщины в ее детях». «Счастье женщины – это счастье ее мужа».

Большинство отцовских жен не признавали, что их судьба могла сложиться по-другому. По крайней мере, они отказывались признать это в разговоре со мной. Почти все они отвечали так, словно учились у одного и того же благонравного и строгого учителя.

Но были еще и такие, как госпожа Читрайоти.

Ее прислали моему отцу из далекой восточной страны, еще более далекой, чем Сава. С собой она привезла приданое: сапфиры, морской жемчуг и право для отцовских кораблей причаливать и торговать в порту на Инде. Она была маленькой, как дитя, и смуглой, как темный янтарь, а ее длинные волосы ниспадали до самых щиколоток, украшенных браслетами из золота и драгоценных камней.

Меня впустили в покои госпожи Читрайоти. Она стояла у окна, а на ее запястье сидел яркий зеленый попугай. Как и многие жены царя Соломона, она сохранила обычаи своей родины. На ней были только штаны из тонкой и прозрачной, словно вода, ткани. Грудь ей прикрывало лишь ожерелье из лунного камня – каждый камешек величиной с голубиное яйцо.

Они с попугаем одинаково вскинули головы, внимательно глядя на меня яркими непроницаемыми глазами.

– Царевна Ваалит, – сказала она, склоняя голову, – я тебе, конечно же, рада.

Я сразу же почувствовала, что это не так. Но и неудовольствия от моего прихода она не испытывала, а просто спокойно ждала, пока я объясню, что мне нужно.

Я посмотрела на попугая у нее на руке.

– Ты привезла его из своей страны?

– Из моей страны, да.

Госпожа Читрайоти говорила медленно, подбирая слова. Наш язык тяжело ей давался. Она погладила грудку попугая. Ее кожа от сустава до подушечки пальца была выкрашена хной в розово-красный, словно закат, цвет.

– Царевна хочет?..

– Спросить.

Мне вдруг показалось, что моя жажда знаний – грубое любопытство. Но царица дала задание, и я знала, что должна его выполнить, иначе не пройду негласное испытание.

– Счастлива ли ты здесь? Нравится ли тебе здесь?

Госпожа Читрайоти и ее птица уставились на меня одинаково непонимающе. Она продолжала поглаживать яркие изумрудно-зеленые перышки.

– Нравится. Да, – ответила наконец она. Затем, словно почувствовав, что вложила в ответ мало тепла, добавила: – Царь Соломон – он добрый.

Перестав гладить зеленого попугая, она взмахнула рукой, словно указывая на свои комнаты и дворик в доказательство своих слов.

– Добрый, – повторила она и больше ничего не сказала.

Я поблагодарила ее и ушла. На душе у меня было неспокойно.

Хотела ли Читрайоти смутить меня, оскорбить мою стыдливость? Нет, ведь она не знала, что я к ней собираюсь. Она оделась так, как все знатные женщины у нее на родине. И все чужеземные жены и наложницы моего отца могли придерживаться каких угодно обычаев своей родины и носить свои наряды, если хотели. И, если они желали поклоняться богам или богиням своих стран, мой отец разрешал и это. Его благословляли за эту терпимость.

И в то же время гневно осуждали. В хоре бранивших его Ахия кричал громче всех, но его голос был не единственным.

Перед моими раскрывшимися глазами вырисовывался узор, которого я раньше не замечала. Теперь я увидела, что в общем гаремном саду женщины из Израиля и Иудеи держались отстраненно, создав свой собственный мир, похожие на стайку домашней птицы, окруженную соколами. Они отворачивались от чужеземок, будто те одним своим видом нагоняли чуму. Их презрение висело в тяжелом воздухе, почти ощутимое. Шепот отвращения не смолкал, словно жужжание насекомых.

А чужеземки, со своей стороны, выставляли себя напоказ, прихорашиваясь перед целомудренными дочерями Закона, упоминая своих идолов через каждое слово. Ни одна не упускала шанса уколоть иудейскую женщину.

Мне начало казаться, что иудейки и израильтянки в царском доме демонстрировали бóльшую стыдливость, чем если бы собрались где-нибудь в городе у колодца. А еще я подозревала, что чужеземки здесь вели себя более вызывающе, чем им позволили бы в их родных странах.