какие-то раздражители, лежащие за порогами доступного нашим органам чувств. Но есть ли это свидетельство неполноты нашей способности восприятия? Ведь органы чувств как раз и могут быть предназначены для восприятия своей части мира, точнее, приспособлены для ее восприятия естественным отбором. Но что может сама воспринимающая среда, которая использует эти органы чувств? Та, которая получает через них отпечатки. Кто изучал ее и может хоть что-то сказать о ее способностях? Настоящая наука болезненно избегает исследовать сверхвозможности человека, боясь запачкаться о шарлатанство и мистификации. Чистота мундира важнее истины…

Аристотель прямо маниакально озабочен тем, чтобы лишить человека надежды. Третью книгу он начинает с утверждения, «что нет никаких иных [внешних] чувств, кроме пяти» (424b 22). Имея в виду зрение, слух, обоняние, вкус, осязание.

Для меня это звучит, примерно, как заявление: тут Платон утверждал, что мы можем видеть Небесный мир, так вот не надейтесь!

Улыбка напрочь не свойственна Аристотелю, в отличие от Сократа, как и душевная забота, человеческое тепло, в отличие от Платона. Он очень мрачный мужик. В жизни и так не просто, а тут еще и Аристотель вместе с наукой!

Хорошо еще хоть доказательство, которое он приводит, так нудно и туманно, что ничего не доказывает, кроме того, что сам Аристотель никакими дополнительными способностями не обладал. Да и как это можно доказать, если половина человечества так или иначе владеет дополнительными способностями восприятия. А вторая половина хоть раз в жизни их тоже испытывала. Однако наука вслед за Аристотелем утверждает, что нет никаких пятен на солнце, и мы готовы одобрять! Да и зачем на солнце пятна, когда без них можно обойтись? Иначе говоря, мы считаем, что органов восприятия только пять не потому, что их действительно пять, а потому что так удобнее жить – ни с кем спорить не надо. Покой дороже Царства небесного!

Тут же, в начале третьей книги Аристотель говорит о восприятии «общих свойств», таких как движения, например. Рассуждения его невнятны, но смысл его, очевидно, сводится к тому, что подобные «свойства» мы воспринимаем с помощью осмысления множественных восприятий разных чувств.

Заканчиваются же все рассуждения о восприятии отчетливой постановкой вопроса о воспринимающей среде, находящейся за органами чувств:

«Итак, каждое чувство обращено на воспринимаемый предмет, находясь в своем органе как таковом, и распознает различия в воспринимаемом им предмете <…> А так как мы отличаем и белое от сладкого и каждое ощущаемое свойство от каждого другого, то спрашивается: посредством чего мы воспринимаем, что они различны? По необходимости, конечно, посредством чувства: ведь все это есть воспринимаемое чувствами. Не ясно ли, что плоть не есть последнее чувствилище: ведь иначе было бы необходимо, чтобы различающее различало, непосредственно соприкасаясь с ней. Действительно, невозможно различать посредством обособленных друг от друга чувств, что сладкое есть нечто отличное от белого, но то и другое должно быть ясным чему-то единому. <…> Что-то единое должно определить, что это разное, а именно что сладкое отличается от белого. Следовательно, одно и то же определяет это различие. И как оно определяет это, так оно и мыслит и ощущает» (426b 10–25).

Возможно, ответ как раз в этом последнем предложении. То, что ощущает – оно же мыслит и определяет различия.

Во всяком случае следующую главу Аристотель начинает так:

«Так как душа отличается, главным образом, двумя признаками: во-первых, пространственным движением, во-вторых, мышлением, способностью различения и ощущением, то может показаться, будто и мышление и разумение суть своего рода ощущения. Ведь посредством того и другого душа различает и познает существующее» (427а 15–20).

И далее переходит к теме Мышления. При этом разделяет мышление, разумение и воображение. Затем переходит к суждениям:

«Имеются также различия в самом составлении суждений: познание, мнение, разумение и противоположное им» (427b, 25).

Первое определение мышления дается так: «…мышление есть нечто отличное от ощущения и оно кажется, с одной стороны, деятельностью представления, с другой стороны, составлением суждений…» (427b, 25).

Затем он переходит к воображению:

«Итак, если воображение есть то, благодаря чему у нас возникает, как говорится, образ, притом образ не в переносном смысле, то оно есть одна из тех способностей или свойств, благодаря которым мы различаем, находим истину или заблуждаемся. А таковы ощущение, мнение, познание, ум» (428а).

Итак, к подобным способностям относятся: ощущение, мнение, познание, ум и воображение.

Определив воображение как «движение, возникающее от ощущения в действии» (429а), Аристотель переходит «к той части души, которою душа познает и разумеет» (429а 10).

Изучая ее, «необходимо рассмотреть каково ее отличительное свойство, и как именно происходит мышление» (429а 10).

Очевидно, что мы можем выделить из сказанного следующее определение мышления: «Мышление – это познание и разумение», как бы неуклюже оно не выглядело.

Мышление, говорит далее Аристотель, «должно быть способным воспринимать формы» (429а 15). Здесь опять явно неудачный перевод. Что в действительности имеет в виду под этими «формами» сам Аристотель, неясно, но это скорее эйдосы, чем логос. Подтверждением этого является дающееся далее рассуждение об уме, где встречается один из редких случаев согласия Аристотеля с Платоном:

«…ум по природе не что иное, как способность. Итак, то, что мы называем умом в душе, до того, как оно мыслит, не есть что-либо действительное из существующего (я разумею под умом то, чем душа размышляет и судит о чем-то). Поэтому нет разумного основания считать, что ум соединен с телом. <…> Поэтому правы те, кто говорит, что душа есть местонахождение форм, с той оговоркой, что не вся душа, а мыслящая часть, и имеет формы не в действительности, а в возможности» (429а, 20–25).

С точки зрения культурно-исторической психологии я уточнил бы это небольшим добавлением. Вместо слова «душа», я употребил бы оборот: «что обычно считают душой», «что понимают под душой в культуре». Ведь мы не в состоянии в данном случае говорить о душе, поскольку она пока еще недоступна нашему прямому восприятию. Все, что мы воспринимаем, – даже не ее проявления, а то, что считается ее проявлениями, свойствами и качествами.

Соответственно, и Аристотель работал весь трактат не с исследованием души, а с исследованием своих и культурных представлений о душе. Также и Платон иногда говорит о Душе, как о чем-то самостоятельном и имеющем самостоятельное существование. Это рассказы типа содержащегося в «Федре» повествования о Небесном мире и анамнесизе, то есть припоминании Душою своей прошлой жизни. Но эта Душа для нас лишь мифологема, потому что мы сами ничего подобного описанному не переживали или не вспомнили.

Когда же Платон говорит об эйдосах, то он говорит о