Князеву, на эту лужайку сел самолет Ворона и майора Мозеса… – над газоном трепетал кумачовый лозунг:

– Встретим сорок вторую годовщину великой революции успехами в боевой и политической подготовке… – Эйтингон ждал машины, посланной на авиационную базу. Из Москвы в Берлин срочно везли средство Кардозо. По выложенному плиткой коридору загромыхали сапоги конвоя, он вздохнул:

– Я не мог попросить Шелепина нажать на МИД, это было бы слишком подозрительно. Никто не знал обо мне и Ладушке… – он тем не менее надеялся, что посольство в Бонне добьется возвращения тела девушки на родину:

– Я хотя бы приду на ее могилу… – он незаметно вытер глаза, – Розу я потерял из-за проклятого фон Рабе, ему не отомстить, но Саломея мне за все заплатит… – Эйтингон опасался, что западные немцы откажутся выдавать останки Лады:

– Упрутся, и мы ничего с ними не сделаем. Ее зароют за границей, я не смогу ее навестить…

Он услышал нежный голос девушки:

– Ходит вправо, ходит влево, Божий маятник… – конвой довольно почтительно остановился рядом, Эйтингон взглянул на стальной бокс в руках комитетского врача:

– Маятник качнулся, и не в пользу Саломеи, обещаю… – доктор кашлянул:

– Желаете, чтобы я присутствовал на допросе… – Наум Исаакович сухо отозвался:

– Пока сделайте заключенной укол. Если вы понадобитесь, я вас позову… – конвой занял свои места у железной, выкрашенной белой эмалью двери. Доктор скрылся в палате. Остановившись у пустого сестринского поста, Наум Исаакович подвигал ящики:

– На дежурстве всегда пьют чай, даже в закрытом госпитале. Отлично, то, что мне и надо… – сунув в карман пиджака кипятильник, он последовал за врачом.

Полуденное солнце сверкало в больших, чисто вымытых окнах круглой будки диспетчеров, на белом функциональном прямоугольнике главного здания авиационной базы Гатов. На серой бетонке стояло несколько легких самолетов, De Havilland Chipmunk. Главный редактор Berliner Morgenpost покосился на машины:

– Такие используют для аэрофотосъемки территории ГДР, из согласованного с востоком воздушного коридора. Разумеется, миссии засекречены, как засекречена и она…

Женщина средних лет, сидящая напротив него за голым столом, редактору не представилась. Она красиво укладывала бронзовые, с едва заметной сединой волосы. Дама носила твидовый костюм цвета корицы, с узкой юбкой ниже колен и шелковой блузой с мелкими пуговицами. На тонком запястье красовался золотой хронометр, а больше драгоценностей редактор не заметил. От нее пахло сладким жасмином. Перед глазами редактора оказалась бумага:

– Ознакомьтесь, уважаемый господин, – дама покачала ногой в скучной лодочке, – документы доставили утром из Бонна… – она говорила на безукоризненном немецком языке, с берлинским акцентом. Редактора привезли на базу Гатов в неприметном автомобиле, с затемненными стеклами. Невидный человечек в старом костюме, извинился, на хорошем немецком:

– На базе нам придется вас обыскать. Сами понимаете, правила безопасности требуют… – он распахнул пассажирскую дверь машины: «Прошу». Журналист понял:

– Из-за нее у меня отобрали портфель, часы и даже ручку. Я никогда не узнаю, как ее зовут. Интересно, она немка или британка… – женщина напоминала скучающую жену обеспеченного мужа. Такие дамы обедали на Кудам, среди дорогих магазинов, и ездили с личным шофером на теннисные корты. Редактор встречал их в своем спортивном клубе:

– Раньше на вилле фон Рабе тоже были корты, то есть корт, – вспомнил он, – после войны там устроили огороды, а потом за дело взялись воротилы с запада… – после раздела Берлина дельцы из Западной Германии скупали бывшую нацистскую собственность, возвращенную союзниками городу. В годы войны редактор только мельком видел массивную виллу темного гранита,

– У фон Рабе не осталось наследников. Знали бы они, что на их владениях возвели спортивный клуб… – он пробежал глазами бумагу. Кабинет министров Германии и лично канцлер Аденауэр выражали свое сочувствие семьям убитых и пострадавших, в:

– Провокации, организованной СССР в целях дальнейшей дестабилизации обстановки в Западной Европе… – бюрократы в Бонне писали длинными обтекаемыми фразами:

– В «Фолькишер Беобахтер» предпочитали более прямой язык, – подумал редактор, – Геббельс, по слухам, любил, когда статьи звучали, как его публичные выступления. Хотя в Бонне трудится молодежь. Бывших работников министерства пропаганды не допускают до правительственных должностей, в отличие от бундесвера и службы безопасности генерала Гелена, где все кишит бывшими членами партии и даже СС… – редактор министра пропаганды никогда не видел:

– На фронт он не ездил. Даже когда вермахт истекал кровью на Зееловских высотах, так называемый гаулейтер Берлина прятался в бункере, в обнимку с бутылками французского коньяка, – вспомнил журналист, – СС в последние дни обороны столицы перепились, как свиньи… – отправившись в армию после выпуска из гимназии, в сорок четвертом году, редактор пережил бегство вермахта из СССР, сражения в Польше и падение Берлина:

– В конце войны у меня было три ранения в девятнадцать лет, – вздохнул он, – а бонзы СС, вроде семейства фон Рабе, не приближались к передовым позициям… – после капитуляции он наконец добрался до университетской скамьи.

К соболезнованиям из Бонна прикололи отдельный листок с некрологом фрейлейн Яринич:

– Похороны пройдут завтра, – лицо дамы было невозмутимо спокойным, – это вы напечатаете в газете… – она указала на листы. Редактор откашлялся:

– Я бы хотел послать журналиста на кладбище. Читатели ждут завершения истории, так сказать. У нас, да и у всех газет, взлетела циркуляция после инцидента… – он вздрогнул от металла в нежном голосе дамы:

– Разумеется, но церемония будет закрытой… – поведя рукой, она вытащила на свет пачку британских сигарет. Редактор не успел щелкнуть зажигалкой:

– По соображениям безопасности, – закончила дама, – а что касается вашей просьбы о поисках родственников герра Верке… – редактор хотел сделать интервью с семьей погибшего на Чек-Пойнт-Чарли восточного немца, – то… – дама поднялась, – у него не было родственников… – журналист отчего-то в этом и не сомневался:

– Либо Верке агент, и возвращался с востока, либо, наоборот, на восток переходил кто-то еще… – он пожал прохладную ладонь оставшейся неизвестной ему дамы, – понятно, что мы об этом никогда не узнаем. Жаль актрису, она попала под выстрелы случайно… – проводив глазами стройную спину женщины, он сделал пометку в блокноте:

– На первую страницу пойдет материал о съезде христианских социалистов в Мюнхене и документы дамы, то есть соболезнования… – бумага еще пахла жасмином:

– Материал с похорон смотрелся бы лучше, – пожалел редактор, – но не ездить же в поисках церемонии по берлинским кладбищам. Участок, наверняка, оцепят. Туда не допустят ни журналистов, ни зевак… – ожидая сопровождающего, он взглянул в окно. Дама, натянув шоферские перчатки, садилась за руль открытого военного виллиса:

– Сама водит, – редактор выпустил дым в форточку, – интересно, кто она все-таки такая… – повернув ключ зажигания, Марта велела себе не думать о старшем сыне:

– На востоке не печатали никаких списков пострадавших, и вообще не упоминали об инциденте в прессе… – Теодор-Генрих мог быть ранен, мог попасть в руки службы безопасности ГДР:

– Хотя легенда у него непробиваемая. Военный сирота, потерял отца на Восточном фронте, мать погибла в бомбежке. Вырос с туберкулезной теткой в подвале, закончил семь классов, подался учеником в автомастерскую. Тетка умерла, а он решил выбрать социалистический образ жизни… – Марта была уверена в мальчике:

– С легенды он не собьется, Западный Берлин он знает отлично. Корреспонденцию оттуда перлюстрируют, однако он будет посылать невинные открытки…

Двигатель виллиса взревел, Марта вывернула на главную аллею базы:

– Дорогой друг, у меня все в порядке. В музее Боде открылась выставка молодых художников… – сын должен был писать на абонентский ящик в Западном Берлине. Она сверилась с часами на приборной доске:

– Волк пусть отдыхает… – Марта еще не могла поверить, что муж жив, – он отсыпается за полгода скитаний. Ранение у него легкое, пуля только чиркнула по ребрам. Очень надеюсь, что Циона мертва… – услышав выстрел на Чек-Пойнт-Чарли, Марта немедленно достала бинокль. Сначала она даже подумала, что ошибается:

– Но никаких сомнений нет, Волк успел все подтвердить. Циона стояла в очереди сразу за Яринич. Увидев Волка, она потеряла самообладание. Испугавшись, что Максим ее раскроет на западе, она начала огонь… – снайперы были уверены, что женщина мертва:

– Ей всадили пулю в затылок, – Марта раздула ноздри, – я видела, как она упала… – повернув