промелькнуло чередой многое — и удивление, и грустноватая насмешливость, и настороженность. Вспыхнуло, мелькнуло и исчезло, уступив место выражению безразлично-приветливому. Только ноздри остались слегка белыми.

В общем, внимательный сторонний наблюдатель, взглянув сейчас на этих двух чем-то похожих друг на друга людей, ровесников, по возрасту близких к возрасту распятого Христа, легко бы понял, что их связывает не только «зебра» пешеходного перехода и разделяет не только включенный на 40 секунд красный свет.

Свет переключился, и в тот же момент Лютиков поднял руку и махнул ею слегка, тем самым предлагая бывшему симбионту и родственнику, бывшему начальнику и бывшему подчиненному, бывшему ближайшему приятелю задержаться на том берегу, разговор, мол, есть, не говорить же посреди трамвайных путей.

Вадим Орешкин пожал одним плечом и шагнул назад. Сцепив сзади пальцы на ручке портфеля, он ждал, пока Женя перейдет улицу. В позе вольно, с задранным подбородком, он мог бы показаться сейчас кое-кому воплощением торжествующей самоуверенности и заносчивого высокомерия — что и будет значиться в Жениной версии рассказа о встрече напротив проходной института, где Женя уже не работал.

Подойдя, Женя протянул руку, и Вадим, помешкав лишь какую-то долю секунды, пожал ее.

— Поздравляю с дочкой да и с браком законным заодно, — сказал Вадим, Женя захихикал смущенно.

— Да вот, знаешь, угораздило. Спасибо. Вадик, дружочек, извини, я задержу тебя буквально на пять минут. У меня к тебе два вопроса.

Женя говорил торопливо-буднично, как обычно, мягко грассируя, будто здоровался и разговаривал с Вадимом не впервые в этом году, будто продолжал незаконченный вчера разговор.

— Пожалуйста. Хоть десять. — Вадим тоже говорил обычным своим слегка ироническим тоном, но в новом контексте эта ирония могла быть воспринята не как ирония вообще, а своего рода издевка, торжество над поверженным супостатом, что опять-таки будет впоследствии отмечено в Жениной версии рассказа об этом разговоре. А версии этой предстояло быть отработанной и испытанной много раз на многих общих знакомых…

— Да, так вопрос первый. Долго ли еще ты собираешься работать в Ганче? Чтоб была ясность, как ты любишь… — это не мой вопрос, а Валерия Леонтьевича, мне, как ты понимаешь, сейчас это совершенно безразлично. Я в Ганч не вернусь. Но он очень интересуется.

Вадим был изумлен — хоть и ожидал неожиданностей. Не тем, что Саркисов интересуется, и не тем, что ему не терпится. А тем, каким способом он это выясняет!

— Ничем порадовать не могу, — суховато-язвительно ответил он. — Никаких таких планов на обозримое будущее, у нас со Светой нет.

— Даже в свете твоей предстоящей защиты?

Вопрос Вадиму не понравился. Да, через месяц наступал наконец этот день. В Институте философии природы, на семинаре члена-корреспондента Крошкина Вадим защищал наконец свою многострадальную диссертацию, насыщенную на этот раз новым полевым материалом, по общим принципам геофизического, геологического и экологического прогноза. Вадим шел сейчас из типографии с портфелем, набитым свежеотпечатанными экземплярами автореферата, но не собирался распространять его в Институте Земли слишком широко. Кроме Севы, взявшегося написать отзыв, в Институте Земли мало кто мог, по мнению Вадима, оценить и даже понять эту полуфилософскую-полунауковедческую работу. Вопрос Жени же означал, что толки о защите идут и здесь, в кругах, близких, к Саркисову, и эта заинтересованность вовсе не радовала.

— Какая связь… — сердито выпалил Вадим. — Это что, угроза?

— Помилуй бог, — выставил руки вперед Женя, — никоим образом. Наоборот, это надежда, что ты, защитившись, потеряешь наконец интерес к ганчским склокам. Кстати, это и есть второй вопрос. Не возьмешь ли ты назад свое письмо Шестопалу? Тот им размахивает как официальным документом и хочет замутить воду как можно более, — естественно, для личного своего улова. Это уже вопрос не только Саркисова, но и мой. Твои методы борьбы кое-кому…

— Брось, Женя, Когда тебе надо было выгонять ни за что ни про что Волынова, Дьяконова и прочих «пневых» — помнишь? — ты не гнушался никаким методом. Я же взялся выгнать Эдика, цену которому ты знаешь не хуже меня. И попытаться сделать так, чтобы в Ганче можно было работать. Партком хочет того же. Как сказал бы в прежние времена в такой ситуации ты, — это удачное совпадение интересов, которым грех не воспользоваться.

— При чем здесь я? Я хотел сказать: кое-кому твои методы, как-то: телега на вчерашних дружков, разбирательство в парткоме и прочее — могут не понравиться. Из тех, чье мнение тебе не безразлично, голубчик Вадим! А что думаю я, в данном случае все равно. Ты же ведь вычеркнул меня из своей записной книжки, хе-хе?

Кровь бросилась Вадиму в голову. Какая-то неосознаваемая пока пакость таилась в том, что говорил сейчас бывший симбионт. Ведь эту фразу — не очень, черт возьми, удачную — насчет Лютикова и записной книжки для красного словца сказанул недавно он сам, Орешкин, сказал кому-то, кому доверял. Поделился. Кому, это можно вспомнить. Сейчас не это важно, а то, что сказанное Женей — действительно угроза. Здесь, в Москве, очень многие из общих знакомых — не очень-то и в курсе их с Женей разрыва. Кто первый придет и сынтерпретирует… Вадим вспомнил слова Саркисова о предательстве, собственные сомнения, закончившиеся написанием одного небольшого стихотворения и одного большого решительного письма Феликсу Шестопалу, с разрешением придать этому письму официальный характер, если понадобится. «Есть верность великим идеям, есть верность безликим злодеям…» Ну, держись, Женя, и все, кто там, за тобой. Не на того напали.

— Нет, Жень. Из книжки тебя вычеркивать еще рано. Может пригодиться.

Челюсть аж заныла — так Вадим вперед ее высунул. Идиотская манера, выдающая всегда с головой Вадимовы агрессивные намерения. Вот так. Угрозой на угрозу, иначе не могем. Детский сад, язви…

— Спасибо, голубчик Вадим, и на том, — Женя захихикал благостно носом, не разжимая рта, потер мягкие белые руки. — Ты уж извини меня. Саркисов пристал как банный лист. Я ему наперед все сказал, что ты ответишь. Уж настолько-то я знаю тебя. Но пришлось пообещать. А что, не посидеть ли нам за бутылочкой в стекляшке, как бывало, а?

— В другой раз, — сухо отвечал Вадим. — Пока.

И пошел на включившийся очень кстати зеленый свет, не оглядываясь, не подав руки.

Больше друг друга они никогда не увидят.

2

Вадим еще не пересек институтский двор, уставленный зелеными фургонами и «уазиками» с эмблемами международной геофизической программы, когда вспомнил, кому он сказанул эту не столько остроумную, сколько просто злобную фразу насчет Лютикова и записной книжки. Севе Алексееву! К нему, кстати, Вадим сейчас и направлялся дарить автореферат — о встрече было условлено утром по телефону. Что ж… Передал и передал — ничего такого